Кот-Скиталец

– Но, – усмехнулся Вард, показав необычно белые для лошади зубы, – самого главного насара не увидели и не поняли. Учитель нередко называл себя самого Словом, когда оно овладевало им, стирая его «я». К тому же, как сами насара заметили, он был совершенен. Они догадались, что и сам Учитель, во всех его животворящих речах, жизнетворных действиях и вообще всех поступках – есть Послание, эталон. Но он невольно закрыл для них Бога своей яркой персоной, и это было отступлением от истинного пути.

– Умирая, он обещал, – продолжил конь, – что пошлет дух-обновитель, который принесет на землю целокупную Книгу-Слово, чтобы мир черпал из нее мудрость и свет. Насара снова его не поняли.

(Я думаю, так произошло и потому, что они склонялись, так сказать, к «новогреческому» варианту античности, телесно-натуралистическому, белокаменному и позлащенному; предки же нэсин, не столь отвращенные от изображений, как наши мусульмане, тяготели к вечной юности, зыбким формам, динамике физических и духовных движений, более точно передающих живое. Так близость портретной живописи Тулуз-Лотрека к натуре познается в сравнении не с фотографией, а с синематографом. Так кимоно или сари украшают любую фигуру в противовес средневековому платью, чей крой был рассчитан на индивидуального носителя.)

– И тогда, когда новый пророк, наконец, сумел дать всей Книге протечь сквозь себя и свои уста, они из ревности сказали, что пророк лжет. Сами сохранив лишь искры из костра, ущербив полноту подаренного им, они позавидовали тем, кто обладал светом и пламенем и насыщал ими свою жизнь. Тогда и возникла первая война за веру.

– Но начали ее инсаны? – задала я риторический вопрос.

– Да – после того, как насара-андры отняли их достояние и вынудили уйти из Шиле, где была их общая святыня. Иначе как бы вера могла удержаться?

– Эх, брат мой Вард! Рутенские назореи только и упрекают своих махмадийцев за то, что те воинственны. Бог-де помогает только мирным и смирным. Так что, возможно, вы и были тогда правы, но поступили опрометчиво.

…Далее махмадийя то отвоевывали святыню, то снова ее теряли, говорил он, но до сих пор их общины в ней не селятся. В других андрских городах – да, отчасти. Все черно-белые войны, которые кончались либо их воцарением в Шиле, либо идеологическим выдворением оттуда, странным образом обогащали обе земли, учили их быть терпимее друг к другу. После ужасов наступало отрезвление; поверженного противника было труднее ненавидеть, нежели торжествующего; победители наполовину нехотя делились с побежденными тем лучшим, что рождала их культура во время мира, чтобы направить их пассионарность в иное русло. Как американцы с Японией.

Вот так. Что я вынесла из его экскурса? Нечто, возможно, и необходимое мне, но не теперь и сейчас.

Утром все племена собрались по новой. Я встала, чтобы держать речь: на этот разок у нас была целая ночь, чтобы ее продумать и взвесить, но в литературном смысле она все-таки казалась мне небезупречной.

– Государи, братья мои! Мы били рука об руку в знак мира. Отныне мы друзья. И нет более высокого доверия, чем поручить другу самое драгоценный плод из тех, что тебе дарит земля – твое дитя, дитя твоего народа. Вы просите Серену, мою дочь, и хотите взять себе ее отпрыска – они ваши. Взамен мы получаем самое прекрасное, что есть у андров и нэсин: Даниэля, короля-монаха. И тот, и другой дары – на время, но Живущий и обладает лишь временем, не вечностью. Моей дочери дано право выбора – поэтому пусть проведет полгода у одного народа и столько же у другого, прежде чем осуществить это право и окончательно вручить свою руку и судьбу одному из государей.

Все облегченно вздохнули: и люди обоих родов, и кони, и вторая половинка тощего, язвительного дипломата. А что они думали – я на Мартина свой народ натравлю или на загадочного Владетеля Эрбиса? Больно надо. Я особа мирная, к побоищам неприспособленная. Вот соображаловка у меня есть: этой ночью послала особо резвого и легкого на ногу (руку) юного мунка к БД с просьбой: пока оставить свою сараюшку и погостить в глуби Леса, а то неровен час, кто-нибудь из андрской оппозиции правящему режиму захочет устроить провокацию и тем сорвать договор. И чтобы нам уже сейчас удостовериться в целости и сохранности нашего милого аманата.

Остается определить, к кому моя дочь пойдет вначале.

Вроде бы незначительная проблема – но мое бабское занудство на ней зациклилось. Я придаю значение и тем песчинкам, которые имеют обыкновение портить часовой механизм. Сплошная неопределенность: кто из владык падет окончательной жертвой дочкиного разумно-безумного выбора, когда и в каком месте порвется непрочный мир и тонкий мир прорвется в наш, грубый. Нечто говорит мне, что андрская страна – более понятная и домашняя и начинать исход следует именно с нее.

И вот я кладу одну неопределенность поверх другой, как мазок краски.

– Мы здесь наслышаны о том, что и андры, и инсаны – люди песни, и таковы же их властители. Пусть оба государя, старший и младший, споют завтрашним утром самую лучшую песню о любви, которую найдут в своей памяти. Возможно, кто-то из них двоих возьмет не свою, а чужую, но которая стала частью их сердца – такое им разрешается. А мы с дочерью будем судьями: не их мастерства – об этом не беспокойтесь – а того неуловимого, что протягивается от души к душе. Того, что родилось этим днем и этой ночью.

(А, строго говоря, изойдем из несколько иных критериев, более приземленных.)

– Согласен ли с таким решением кунг Мартин Флориан? – спрашиваю я.

– Да, согласен. (И взгляд, полный упрямства, восхищения и радости, обращен к нам обеим, но почему-то более ко мне, и проникает через мою волчью маску, точно его тонкий граненый мизерикорд.)

– Согласен ли Владетель Эрбис?

– Владетельница кхондов понуждает меня выступить в незнакомой мне роли, – говорит он обо мне в третьем лице, слегка улыбаясь, – но я послушен ей.

– Ну, а теперь до встречи!

Даниэль и Серена – козыри в моей игре, и я позабочусь понадежнее упрятать их внутрь колоды. Его – пространственно: так, в конце концов, чтобы и самой не знать, где он обретается и по каким краям бродит. Ее – психологически. Во-первых: если Мартин держит ее за обыкновенную хорошенькую девчонку и ей это лестно, будем ему потакать. Во-вторых: если ни он и Эрбис, ни я, ни Серена и вообще никто из Живущих не знает, какое из ее решений будет верным и какие последствия породит, не будем подталкивать ее ни к какому, а наоборот, постараемся так все усложнить и запутать, так нагромоздить противоположности, что ее рассудок собьется со следа, и сквозь хаос интуитивно пробьется то, что зовется Дао, Прямым Путем, Мостом Из Волоса.

День мы скоротали (чтоб не говорить – убили) в обществе Шушанка, которого пригласили не сколько из-за его умения развлечь – хотя был он язвой первоклассной и первостатейной – сколько ради его супертакса. Я решила выспросить у них подробности спора о Шильской святыне. Решение предков Эрбиса не делить ее пополам навело меня на мысли о Западном и Восточном Берлине, о статусе вольных городов Триеста, Гонконга и Севастополя (простите, соотечественники, ежели я что перепутала, то рассказы Серены виноваты) и, разумеется, о судьбе города трех мировых религий – Йершалаима, Иерусалима, Аль-Мукаддаса; и я то ли желала подтверждения правомочности моих исторических параллелей и гипотез, то ли надеялась от них отказаться.