Кот-Скиталец
Шрифт:
Так приятно прошел день; в тревожных снах прошла ночь. Утро расставило все и вся на свои места – иначе говоря, мы расселись так, как и раньше.
– Государи! Серена готова услышать вас. Кто начнет первый? – вопросила я громко и достоинством. Сердце трепетало, как заячий хвост. Еще не хватало и тут создать им вечнорутенскую проблему живой очереди…
– Я, Владычица Триады, – Эрбис сделал знак, и перед ним, сидящим на корточках, появилось нечто вроде многострунных гуслей. Они издали густой, золотистый, как мед, объемный звук, пышный, как рыжая лисья шкура. Я долго пыталась угадать в этом слитном гудении мелодию, пока не поняла, что она длится уже давно, если не вечность. Ухо мое было изощрено, но называть подобное я не умела. Так для ковровых ткачих существует девяносто девять оттенков красного цвета, для кхондов – семьдесят семь оттенков зеленой жизни: травы, листьев, хвоинок и неба, для рутенов Крайнего Севера – различение тридцати трех форм снежинок, хотя и нет в их языке слов «красный», «зелень», «снег». И как нет богаче красно-черно-белого ковра, как не может глаз человеческий насытиться весной, а душа странника – снежной пустыней, так и ухо не могло вместить в себя мелодию, что исполнял Эрбис. А он подбирал к ней слова, неторопливо проговаривая нараспев,
Вот она, эта песня.
«Поспеши, мое сердце, уйти поутру с караваном,На стоянке Пути не броди в одиночестве ты;Вот уж первый верблюд еле виден за дальним барханом,И за самым последним песок заметает следы.Отряхни же с подошв пыль земных расставаний,Пусть поделят шакалы, что сброшено легкой душой.Что в сем мире твое? Чаша для подаяний,Крепкий посох, и плащ, и томительный путь за спиной.У истока его – твой разрушенный дом. За песками,Где кончается он, ждет тебя золотая страна.На пороге Любовь – одеянья крылаты, как пламя,И в руке ее чаша хмельного вина.«Выпей это вино. Кружит голову предначертанье.Посмотри, как подобно оно твоей блудной судьбе:Сверху светло оно, в нем вся чистая радость свиданья,Но осадок горчит, словно слезы мои о тебе.Был ты юн и горяч, и вела тебя жажда познанья,В целом мире сбирал ты летучие знаки мои.Говорят, в многом знании много страданья:Брось искать ты – и полною жизнью живи!Был ты трезв, был ты сух, знающ и почитаем,Да хлебнул как-то раз моего огневого вина.Много книг ты прочел: ныне свитком дорога прямаяРазвернулась в песках – так читай лишь ее письмена!Стал ты разума светоч, наряжен в факиха одежды,Но шальная любовь их, играя, с тебя сорвала,Был умен – все забудь, стань блаженным невеждой,Что душа наготовила впрок, отразят пусть мои зеркала!Много сур заучил, а теперь ты бредешь как в тумане.Что осталось в седой голове и кипящей крови?Я спрошу: «Что хранится в священном Коране?»Ты ответишь: «Там роза – посланье бессмертной Любви.»В дом мой тихо войди. Свою обувь оставь у порога.Камня в нише коснись, дабы смыть грех с иззябшей души.Послушание – знак ученичества. Требую строго:«Я хаким твой отныне. Учить мне тебя разреши!»Перед силой моей измышленья людские – лишь эхо.Пошути на прощанье, отринувши смертных дела:«Разум ищет верблюда, чтоб в Мекку поехать,А Любовь уж семижды по кругу ее обошла.»Колокольчики тихо звенят за барханом,И песок заметает двугорбых атанов следы.Лишь рискни, пробудись – и за мира обманомПросияют вовеки прекрасной Любимой черты.»Окончил, встал и отошел к своим, как бы желая затеряться среди них. Мы молчали: его песня стояла посреди, как облако.
Теперь вперед выступил Мартин Флориан, чуть нервно перебирая струны своего инструмента – нечто вроде малой арфы из коричневого дерева. Он медлил, облизывая губы.
– Это не моя песня, – наконец сказал он. – Это дар моего брата.
– «Сплети свой кокон из того, что бренно», – пел он мягким, полным баритоном…
«Сплети свой кокон из того, что бренно —Из пыли старых книг, из слов минувших плена;Скрип двери отчей пусть пребудет постоянно,Как сердца твоего трепещущая рана.»«Да-да, – думала я, – это он о той чуланной сокровищнице старого чердака, где лежали вместе, щека к щеке, «История гуманной педагогики» и «Хрестоматия средних веков», новеллы Газданова и Чарской, брошюры по теории относительности и гроссбухи святого Фомы, родоначальника схоластики и генетики, что открыл «наследственное вещество» еще до своего собрата Менделя; все то, что вошло в меня, шестилетнюю,
составив мою личную Родину. И дверь веранды так же скрипела, надрывно и неуемно, от тоски или отсутствия графита в петле, пропуская меня в целодневное странствие по лесу, который длился сто верст или, что одно и то же, – вечность. Застывшее время. Полнота времени. Метафора младенчества. Время изначального отсчета, первая из страниц, и страница эта пролистана разлукой. «Кирасу скуй из птичьих томных стонов,Из радужных капели перезвонов;Пусть в ней слепящей чернотою отразитсяСтрижиного крыла летучая зарница.»Ибо отрочество полно смелости, как любая весна, и жажды героического, вплоть до самой гибели. Когда ты, наконец, вырываешься из душных объятий дома, почти ненавистного тебе сейчас, в хрустальные ручьи и хрустальное пение птиц в синеве, сплетение тончайших звонов, паутину чистых мелодий, и сердце танцует в стесненной грудной клетке, и мир, пленительный и пленяющий, куда ты выходишь, как на бой, отражается в тебе, – пусть то, что ты слышишь и видишь теперь, послужит доспехом от древней печали.
«Сотки свой плащ из золотого зноя,Стесненья милых рук, пахучих трав прибоя;И толстого шмеля над клевером жужжаньеПусть станет лейтмотивом лет скитанья.»Зрелость. Всегда стоит лето, когда настигают тебя первая твоя любовь, встреча посреди луга и жар в крови, пыл и восторг, что заполняют тебя в безумии самоотдачи, в нетерпении подарить себя, выплеснуть без остатка, и такого же восторга, пыла и нетерпения, которые находят на тебя встречной волной от другого. Пыльца и зной на потной коже. Звон аэроплана в небе, белый шмель в сердцевине безмятежного дня и белые усы по всей синеве, тяжесть мохнатых пуль, что снуют от цветка к цветку, пригибая чашечки. Вконец догоревший костер, чьи угли ты собираешь на край своего плаща, в сердцевину своей плоти, чтоб одеться их надежным и верным теплом.
«Покровом станут крон древесных стяги,Узорный иней, что одел овраги,Царапанье листвы на глыбистых путях,Стук желудей, простор лесной светлицы…»Осень. Старость – знак не утомления, а покоя. Изморозь на травах, пылающие листья кленов и дубовая ржавь, железная и бронзовая листва, что пала в битве с ветром. Прозрачный шатер ветвей, непроницаемый голубой щит неба – мои покровы, моя плащаница. Да не застигнут меня мой час и моя Белая Дама в постыдно теплой постели, но только на холодных и чистых просторах земли, молился один из Странников.
«Изменчивость одна полна отваги,Одно случайное останется в веках,Лишь мимолетное в легенде сохранится.Ведь с ветром от костра, как лучезарный прах,Взлетают не скрижали, а страницы!»Ибо нет отрады в вековечной мудрости. Окаменевшее, отвердевшее – остановлено. Нет уже смысла в летучих словах, пригвожденных к бумаге, как сонные бабочки. Как пыль, как их пыльца, стирается жизнь с каменных плит. Только то, что гибко и пластично, как огонь, горячо, как сок августовского винограда, изменчиво, как игра самоцвета, способно жить вечно. Только то, что не боится умереть, возрождается. Что еще жило в этих стихах, не кончающееся с примирением и с тишиной смерти? Понимал ли это сам певец? Но уже свершилось. В моих глазах дробились влажные, разноцветные искры. Брошенный дом и дитя в этом доме – то был и он, Март Флориан, Цветущий Март, время жонкилей и жакерий. Горечь в медвяном голосе и сладких, как малина, устах; золотые искры в глазах, светлых, как осень. Прельщение свыше сил человеческих.
– Я решила, – Серена убрала руку с моего плеча и протянула вперед мягким и грациозным жестом. – Я иду вслед за моим кольцом.
Мартин Флориан Первый, король андров, и каурангов, и фрисс, и прочих манкаттов, мышей и ящериц, улыбается при этих словах. Очарование песни рассеялось. К счастью, улыбка у него прелестна – цвета лучшей слоновой кости.
– Я надеюсь, что милой Серене у нас понравится. Надеюсь также, что и почтенная матушка Серены также погостит в городе Шиле и навестит провинции. Мать моя Эрменхильда, что здесь не присутствует, безусловно, захочет иметь с ней беседу.
– Соглашайся, мам, а? Ведь ты это предвидела – ну, что и ты поедешь следом за Сереной. А тогда и меня берите, куда вам без меня в чужой-то стране, – шепчет Арташка.
– Разумеется, вы можете взять для себя и своей дочери такую свиту, какую вам будет угодно, – продолжает Мартин, будто бы не слыша его реплики.
Может быть, он и в самом деле пропустил мимо ушей, такое их дело королевское. Нет, в самом деле, какое нам облегчение, что наши желания угадывают до последней ниточки! Если б еще не думать, с какой это стати и прыти андры так догадчивы…
А в конце концов, такие неординарные дела – моя работа для Леса и Триады. Моя работа. Моя всегдашняя и постылая работа.
Глава IV. Андрская