Ковыль - трава степная

Проводница помолчала, переложила из кармана в карман связку ключей и ушла в вагон.

"Маму сколько ни звал в Донбасс, не поехала. "Как же я там, Женюшка, без своих-то?" А тут кто свой? Иван Ильич? Свой ли? Старенькая теперь. Три с лишним года дома не был. И в прошлый отпуск Наташа не пустила: "Присохнешь там к своей пустыне!" Вот так каждый раз. И письмами не радовал. Все некогда. Нам всегда некогда..."

Кудряшов выбросил сигарету и, хлопнув дверью, вошел в вагон. Его попутчики, с которыми он так и не познакомился, не спали. Пожилой, заросший щетиной мужчин собирал вещи.

– На бюро ставил вопрос, - огорченно говорил ему пасса" жир с верхней полки, - давайте дороги строить. Пропадем мы без них. Что я буду делать, когда в строй войдет еще триста гектаров сада? Погниет продукт. Так и ни ответа, ни привета.

– Это, Яклич, не выход из положения, - в тон ему откликнулся тот, кто укладывал чемодан.
– Завод тебе нужен. Свой завод. Понимаешь? Чтоб на месте продукт перерабатывать.

– Эк кинул куда! В саду работать некому, а ты - завод... Мне бы еще человек полтораста, в самый аккурат бы было. Оно конечно, завод - это хорошо. Но кто в нашу дыру работать поедет? Вот в чем вопрос! Дороги не выход, говоришь? А тебе с твоей свеклой, зерном разве они не нужны? Во как нужны! Позарез. А для строительства дорог опять же люди... Куда ни кинь, кругом клин. А план с нас спрашивают.

– Вот то-то и оно, что план.

"Везде свои сложности. Наверное, без них нельзя. Вот она, сторона моя черноземная. И боль-то у людей иная - о земле, о хлебе", - подумал Кудряшов, невольно проникаясь уважением к этим людям.

В Добринку поезд пришел за полночь. Евгений вышел из вагона и остановился. Лунный свет заливал пустынный перрон, в тишине устало пыхтел паровоз. На душе было смутно и неспокойно. Он пошел было к вокзалу, но остановился и зашагал прочь от него, к полевой дороге.

До села, где жила мать, было шесть километров. Семь тысяч шагов - это он знал точно. Шесть лет изо дня в день мерил Женька эти семь тысяч, когда ходил в школу. Семьсот шагов по улицам Добринки, потом свернуть вправо, и тысяча триста шагов до болота. У болота есть яма, на ее склоне тайник: консервная банка, в ней табак, спички. Через две тысячи шагов, по солонцам, Волчий лог, там родник, дальше Заячье болото и звезда Чайке. Он называл ее памятником. Сделал звезду Женька Кудряшов двадцать лет назад, после случая, который потряс его до глубины души. Прямо от памятника тысяча сто двадцать семь шагов - и дом. Соломенная крыша, дверь со щеколдой... Когда мальчишкой он поздно возвращался из школы, в окне ярко горела семилинейная керосиновая лампа. Женька видел ее свет от памятника.

"Мама, зачем ты керосин зря жжешь?" - спросил он однажды. "Так надо, сынок, так надо", - неопределенно ответила мать.

Евгений завернул за угол пакгауза и, сам того не замечая, начал считать: "Раз, два, три... десять... тридцать... пятьдесят..."

Шагов через триста сонно тявкнула собака, тревожно загоготали гуси. Кудряшов оглянулся и сбился со счета. "Если б приехал с Людочкой, пришлось бы ждать до утра на вокзале. Иду обрадовать старуху мать. Ушел от Наташи, дочь оставил.
– Он горько усмехнулся.
– Как дезертир явлюсь в родной дом. Черт бы побрал такую жизнь! Все вверх тормашками! Никогда еще не ходил по этой дороге в таком гадком настроении. Разве только в тот вечер, когда она уехала в Сибирь. Наташка... Что же произошло у нас с тобой? Не любим друг друга? Наверное, так... Неужели наше счастье на других дорогах, а мы хотим присвоить чужое? Люди всегда находят то, чего не ищут. Им только кажется, что нашли то, что искали, нашли свое счастье, а потом оказывается - это тень от счастья, обман. Перо из хвоста павлина. И слиш" ком поздно обнаруживаю это. Вот так и у нас с тобой, Наташка".

Улица кончилась. Проселочная дорога вильнула вправо и затерялась среди примятого ковыля. Слева чернел пар, справа в бледном лунном свете лежала степь. Тихая, безмолвная, без конца и края. Голубовато-белыми плесами отсвечивали солончаки, черным пятном маячило вдали болото. Пахло свежевспаханным паром и донником. Вдали, у болота, протяжно вскрикнул чибис, потом еще - и затих. Над степью висели звезды, ядреные, немигающие. Кудряшов прошел несколько шагов и остановился.

Ему показалось, что музыка явилась сверху, от звезд, ударила по ковылю, и покатилась по степи, и застонала, и закружилась тихими звуками. Счастье юношеских мечтаний, ра" дость встречи с родными местами и боль от чего-то неудавшегося, не так устроенного разом обрушились на Кудряшова, захлестнули его и смяли. Чемодан выпал из рук. Евгений медленно опустился на колени, ничком ткнулся в траву.

Луну застилали тучи. Она краснела и клонилась к закату. От легкого ветра шуршал сухой татарник, к запаху донника примешивался горький запах полыни.

Яма у болота заросла бурьяном. КудряЛЬв пошарил по склону руками и отыскал тайник. Разрыть сразу не решился. Сел, закурил и только потом разгреб землю. Консервная банка оказалась на месте. Евгений попытался ее открыть, но она треснула, как высохшая скорлупа, и развалилась. На колени упала полуистлевшая бумага, спички, комочки слипшегося та" бака. Дрожащими руками Кудряшов собрал табак, вырвал из блокнота лист бумаги, торопливо свернул цигарку. Прикурил ее от сигареты и жадно затянулся. Затрещала жестяная ржавчина, язык щипнул едкий, прогорклый дым. Евгений отбросил самокрутку, медленно поднялся и зашагал дальше.

"Куплю стакан табаку и в новой банке там же спрячу", - подумал он и неожиданно почувствовал облегчение. Перекинул из руки в руку чемодан и прибавил шаг. Над степью, как над огромной холкой вороного коня, дугой изгибался Млечный Путь. Серебряными колокольчиками на дуге мерцали звезды и молчали, боясь спугнуть чуткий сон летней ночи. Над Волчьим логом висел опрокинувшийся ковш Большой Медведицы и лил на землю предутреннюю прохладу.

За логом, у болота, сонно журчал родник. Евгений зачерпнул пригоршней воду и напился. Наташке нравился этот род-иик. Тогда, в свой единственный приезд сюда, она стояла вот тут, хохотала и брызгалась студеной водой.

Он ясно представил ее себе: чуть-чуть прищуренные голубые глаза, влажные нервные губы, на правой щеке дрожит родинка.

– Женька, да у вас тут рай! Воздух хоть ножом режь! Вода как нектар!

– А ты пробовала его?
– без улыбки спросил Евгений.

– Чего?

– Нектар.

– Нет, - удивленно ответила Наташа.

Он знал, сейчас она обиженно замолчит, прогонит с лица улыбку: опять он не понял или не хочет понимать.

Знал, что обидится, и вот почему-то одернул, спустил с неба на землю. Может быть, оттого, что все это напоминала плохую актерскую игру. А может, оттого, что слова здесь, в степи, звучали фальшиво. Они были просто не нужны.

Кудряшов умылся и сел у родника. Впереди был памятник Чайке. Глубокой канавкой вырезанный в земле контур звезды и в центре слово "ЧАЙКА". О своем памятнике он рассказывал Наташе, но что-то удерживало показать его ей, хотя в прошлый приезд сюда она настойчиво просила об этом. Почему он не открыл жене свое самое сокровенное место? Евгений и сам не мог тЛком ответить на этот вопрос.

Пожалуй, это была его первая тайна от жены. Первая, но не последняя... С каждым годом их становилось все больше. Он не хотел этого, но так получалось. Некоторые из них касались денег, и от этого каждый раз на душе было гадко, будто обворовывал близкого, обворовывал подло и предательски.

Тайны не всегда оставались тайнами. И когда они раскрывались, в семье случались неприятные объяснения. Первый такой разговор произошел в тот год, когда родилась Л годочка.

Строительный участок, на котором работал Евгений, был одним из первых в управлении. И молодой, но знающий дело, энергичный инженер Евгений Кудряшов очень скоро пришелся по душе как рабочим, так и начальству. Дела в бригадах спорились, и огромный цех будущего химкомбината рос как на дрожжах. К зарплате прибавлялась ежемесячная премия, и Наташа радовалась: