Козел в огороде

Но самую настоящую смычкугорода с деревней можно было наблюдать у нас часов с шести утра, когда площадь загромождалась телегами и вслед за хозяйками выходили на улов хозяева — почтенные граждане. Тут уж смычка шла вовсю, доходя до высшей своей точки к полудню, после обедни.

Здесь можно было увидеть и нашего старшего врача из поликлиники, Евстафия Родионовича Амбразурова,— человека крупных масштабов и устойчивых убеждений, человека, по собственной его аттестации, безусловно сочувствующего. Он выходил на базар с рюкзаком за саженными плечами, брюки его от пиджачной пары заправлены были в голенища искривленных рыжих сапог, верная служба которых определялась количеством заплат; пиджак был почему-то перетянут тоненьким ремешком, а из-под пиджачного ворота, вместо полагающейся рубахи, выглядывала густая шерсть, как бы спустившаяся на грудь с головы вдоль щек, подбородка и шеи. Одни лишь разбегавшиеся карие глаза пытались выбежать из этого обилия курчавых волос, но останавливали их вишневый нос и глубокая впадина с черными зубами. Из впадины этой неизменно торчала зеленоватая сигара, скрученная какой-нибудь Приськой из-под Чернигова, и струился синеватый дымок самого странного и неприятного запаха.

Евстафий Родионович обходил всех приезжих селян по очереди, с каждым здороваясь за руку и подолгу беседуя.

— Ну как, браток, хляпаешь помаленьку,— говорил он.— А привез что? Капустку? Ну и прекрасно… Капустка овощ очень полезный и вкусный. А дай-ка мне кочерыжечку… Смерть люблю кочерыжку пожевать. Добрая кочерыжечка. А лошадка у тебя не того… опоена малость лошадка… Нехорошо, браток, нужно за лошадкой присматривать. Лошадка — скотина, требующая особенного ухода. Это не то что собака, например. С лошадкой нужно умеючи. Тогда она тебе сослужит службу, будь покоен. Верно послужит, до глубокой старости послужит. А то ведь, я знаю, ты ее обязательно колотишь…

— А то не? Когда и поколотим,— отвечал селянин,— для порядку.

— Вот то-то и есть,— продолжал Евстафий Родионович,— что поколачиваешь. Оно сразу видно — вся спина у лошадки постегана… Да смотри, пожалуйста,— у нее и хомут не подбитый, войлок весь выскубан — всю шею стер. Язвы. А мухи туда яички кладут… Совсем ты плохой хозяин. Могу сказать, вовсе не хозяин.

Тут доктор залезал в торбу, подвешенную к лошадиной морде, потом кряхтя становился на корточки и общупывал бабки, проверял копыта.

— Живодер ты, а не хозяин,— ворчал он,— какой ты корм задаешь своей лошадке. Труху, а не корм. И бабки у нее стерты, и на заднюю правую она у тебя припадает… Да и копыта расчеплены в лоск… Этак она у тебя в полгода на колени сядет. Помяни мое слово — сядет…

При этих словах обычно добродушный селянин начинал проявлять свой характер.

— Добре, добре,— говорил он,— побалакал, и буде. Нам вученые балачки не треба. А кобылу мою не чепай [6] . Она не любит, когда ее чужие чепают. Моя кобыла.

6

не тронь (искаж. укр.).— Примеч. верстальщика.

— Да я же тебе, дураку, дело говорю,— резонно возражал Евстафий Родионович.— Я же тебя предупреждаю…

— А ты мне голову не дури. На колени сядет! Слухали такого. На колени сядет. Я тебе сяду.

Здесь селянин слезал с воза и легонько начинал отпихивать доктора.

— Я тебе лихо не гадаю, а иди себе с богом. До греха. Кобыла у меня не ворована, гроши за нее плачены, нехай она як була, так и буде.

— Экой ты,— отвечал доктор, отводимый упористым локтем селянина прочь от кобылы,— экой ты, право. Я же тебе добрый совет хочу дать, я же тебе навстречу иду, знаниями своими делюсь, хозяйству твоему помочь хочу, а ты грубишь…

— Не вси таки деликатны паны, как ты,— внезапно переходя в крик, но с прежним хладнокровием, отвечал селянин,— нам панов не треба. Довольно они нас учили. Мы теперь сами учены.

— Ну и черт с тобой, если так,— благодушно соглашался Евстафий Родионович и спокойно переходил к другому возу, где беседа его протекала почти так же, как и первая.

— И охота вам, Евстафий Родионович, связываться с этим вонючим быдлом,— частенько говорил доктору Добржанский, встречая его на базаре,— ведь этой сволочи батогов нужно, а не разговоров.

— Э, нет, батенька мой,— возражал доктор, подтягивая на животе ремешок свой.— Вы это неверно… Я не спорю, народ он темненький, но все же хороший народ. Я люблю народ. Давно люблю народ… И я сочувствую, безусловно сочувствую. Его просвещать нужно. Теснейшая смычка с деревней нужна. Самая прочная смычка нужна. Вот только лошадок они не берегут, а лошади в хозяйстве — все. Все в хозяйстве — лошадка.

— Кто же с этим станет спорить,— отвечал Добржанский кисло,— мне, присоединившемуся вполне, и, знаете ли, без всяких этих «но», смешно было бы возражать против смычки… Но в этом деле нужен подход… очень, я бы сказал, тонкий… Поднятие нашего производства, увязка интересов…

Добржанский умел говорить красно и любил говорить так, чтобы его слышал не только собеседник, но еще и те, что проходили мимо. А так как в нашем городе, да в воскресные дни, каждый искал случая, чем бы себя занять, то обычно вокруг Добржанского собиралась значительная компания. Доктор сборищ этих не любил, предпочитая мирную беседу с кем-нибудь одним, а потому старался вовремя улизнуть от Добржанского и присоединиться к какому-нибудь возу, чтобы на свободе побеседовать о милых его сердцу лошадках.

Эта страсть его к лошадям породила даже множество анекдотов. Иные уверяли, что Евстафий Родионович вовсе не врач, а ветеринар, и что людей он лечит лошадиными средствами, оттого его пациенты долго не залеживаются — или тотчас же от большой дозы лекарства мрут, или вскакивают как встрепанные. Иные, претендующие на остроумие, уверяли, что у рожениц он предварительно осматривает зубы, а во время родов говорит: «Прими ножку» — или посвистывает и понукает, как возница своей ленивой кобыле: «Но, но! Пша, милая, пша». Однако пациенты его любили и даже однажды заступились за него всем миром, когда по чьему-то доносу его хотели убрать из поликлиники ввиду чрезмерного потребления спирта «предпочтительно не для санитарных надобностей».

Но в описываемое воскресенье, то есть на другой день приезда в наш город незнакомца, Евстафий Родионович не тотчас мог ускользнуть от Добржанского, потому что тот был особенно в ударе по случаю вчерашней выпивки у Близняка и делился своими впечатлениями о ней не только со стоявшими близ него Амбразуровым и фининспектором Гжимайло, но и со всеми базарными завсегдатаями.

Глава тринадцатая О хозрасчете и мещанской надстройке

Со слов Добржанского выходило, что Козлинский Алексей Иванович — крайне нервный и впечатлительный человек. Он будто бы, гуляя по близняковскому саду, все к чему-то прислушивался и вздрагивал, а когда Добржанский предложил ему уединиться подальше для конфиденциальной беседы, то тотчас же испуганно воскликнул:

— Нет, уж лучше в другой раз как-нибудь. Сыро что-то… и к тому же за забором еще кто-нибудь подслушает…

— Кто же может нас подслушать за забором? — спрашивал Добржанский.