Козел в огороде

— Ну и бисова штукенция,— кричал он, обволакивая себя волнами едкого дыма,— так ты, значит, бандит, а не хозяин? И лошадки у тебя ворованные? Говори мне — ворованные? И я тебе еще грабить помогал — так, что ли?

— Выходит, что так,— ухмыляясь, отвечал парень.

Тут, под общий смех, раздосадованный доктор принялся вытягивать парню руку так энергически, как будто собирался оторвать ее совсем, а на официальные вопросы товарища Табарко сообщил все, как было, и этим самым отпиравшихся ранее бандитов вывел на чистую воду.

— Так вы говорите, что неизвестный человек в круглых очках, в сером костюме и гетрах при виде вас поспешил скрыться? — продолжал свой допрос товарищ Табарко, заранее похваливая себя за свою догадливость.— И, значит, можно предполагать, что он замешан с бандитами в одном деле? Так сказать, является ихним наводчиком и, уличенный вами, ретировался?

— Ну, этого я уже не знаю…— раздумчиво ответил Евстафий Родионович.— Вряд ли, однако, бывают такие глупые наводчики.

— Чего же он, по-вашему, удрал от вас, если не чувствовал за собой вины?

— А он нас забоялся,— весело вставил свое слово парень.

— Значит, все-таки вы его знаете? — накинулся на парня Табарко.— Вот погодите, заставлю я вас говорить правду.

— Да нам и охоты нет брехать,— сказал парень,— хиба ж ми у незнакомого стали бы билеты просить?

— Значит, он вам братенок? — настаивал начмилиции.

— Тьфу на такого братенька,— отвечал парень,— на кой нам сдался такой братенька? Человек без стыда и без совести! Середь нас таких николы не водилось.

— А вот я поймаю этого самого Козлинского да устрою ему с вами очную ставку,— живо у меня признаетесь.

— Да бросьте задаваться, товарищ начальник, не устроите нам очную ставку.

— Как так не устрою?

— Да не поймаете вы этого Козлинского, и все тут.

— Это еще что за разговоры?

— И вовсе не разговоры, а мы его раньше поймаем. Не сойти мне с этого места! А не мы, так наши братеньки его поймають и на все времена, сучьего сына, актерствовать переучат.

— А небось злы на него за то, что вас выдал? — спросил Табарко, думая прицепиться с другого конца.— Небось таких приятелей-переметчиков вы и пристрелить готовы при оказии?

Тут парень скинул наземь мерлушковую шапку и, наступив на нее ногой, сказал высоким голосом:

— Вы, товарищ начальник, можете ваше дело делать по закону, и мы вам про ваших товарищей милицейских дурного слова не скажем. Так и вы, прохаем вас, чести нашей не чепайте. Мы нашу честь берегем и никому ее поганить не дадим. Не было у нас фискалов и не будет. А коли той приблудный ахтерик вислужиться перед начальством захотел и нам за нашу милость отплатил черной неблагодарностью, то ему пощады от нас нема во веки веков!

— Аминь! — подхватили остальные хлопцы и тоже повскакали со своих мест.

Глава четырнадцатая Массовый психоз

Обычно, дойдя до этой сцены в своих изысканиях и умозаключениях, умники впадали в остросатирический и обличительный тон. Послушав их, можно было подумать, что вот, мол, какие ясные головы, какие пристальные, дальновидные, тонкополитические умы. Стоило им только окунуться в самую гущу знаменитого случая — и тотчас же все расставлено по местам, каждому нагорело по заслугам. И нет никакой запутанности — ясно все как майский день. Только одного не могли уразуметь простачки — почему же раньше, когда случай не пришел еще к своему финалу, наши умники сидели тихомолком и никакой своей проницательности не проявляли. Даже некоторые из них, вроде, например, фининспектора Гжимайло или бухгалтера Мацука, мягко говоря, тоже влопались в веселенькую историю. И тот и другой домишки-то пустопорожние у комхоза откупили, в надежде на иностранную концессию! И пусть теперь не заливают, будто это предприятие было с давних времен их заветным желанием. Нечего сказать, хорошенькое желание: покупать заведомую дрянь, гнилушки, а не дома, которые по ночам даже фосфоресцируют, дома, уже приспособленные обывателями для известных надобностей, ввиду их полной непригодности хотя бы служить растопкой. Нет, пусть себе умники не очень умничают. Их в любую минуту самих можно взять на заметку. Дайте только срок.

Однако простачки до времени помалкивали, стремясь выпытать как можно больше фактов для того, чтобы в ином месте и в иное время самим выступить во всеоружии и показать себя перед другими еще более проницательными, дальновидными, тонкополитическими умниками.

Вот почему никем не перебиваемые умники, так сказать, первого призыва разошлись вовсе.

— Вы только вникните, вы только внюхайтесь в этот ароматик,— витийствовали они,— в этот бюрократический душок не только старого, а даже старейшего, допотопного времени. В эту тупоголовость начальственную, которая сначала принимает решения, а после ищет им подтверждения и все, что к этим решениям не подходит, отбрасывает прочь, как ненужное. Вы вглядитесь в этот твердокаменный лоб, который втемяшил себе, что Козлинский, бандиты и семейство Николини — одна шатия, и ничего больше знать не хотел. В эту кавалерийскую фигуру прапорщика империалистической войны с жандармскими усами и сладкой улыбкой провинциального сердцееда и запрестольного хама, этого забулдыги, пьяницы, картежника и взяточника Табарко! Вы только подышите с ним одним воздухом, и вам тотчас же станет ясно, что при таком начмилиции удивительно еще, что город наш не подожжен, не ограблен дочиста, не спился с кругу, не обандитился и не охамел вконец. Уж и впрямь хозяйское око приблудного козла Алеши куда было полезнее нам начальственных повадок товарища Табарко. А ведь не будь нашей физкультурницы, комсомолки Варьки — надо ей отдать справедливость, хоть и нагловатая, а с головой девица,— так бы и посейчас сидел у нас этот дуболом. Ведь он же что натворил! Заместо того чтобы допросить бандитов путем, раз они не отрицали своего знакомства с неизвестным,— он их просто слушать не захотел. Наорал на них, настучал ногами, обещал им в глотку кулака, если они ему еще будут вратьпро Козлинского, и вместе с семейством Николини этапным порядком погнал их в губернию.

— А Николини-то на каком основании? — допытывались простачки.

— Да на основании все той же идеологической предпосылки, что, мол, Козлинский с бандитами — одна шатия, а Николини в сговоре с Козлинским. Напрасно братья Николини откалывали весьма неитальянские выражения, крича, что так дела не оставят. «Мало того, что нас ограбили, что мы за нашу работу ничего не получили, нас еще с бандитами сравняли,— вопили они,— не знаем мы никакого Козлинского и знать не хотим».

— А как же вы вместе с ним вечер устраивали, афишу составляли? — не без яда спрашивал их Табарко.

— Как, как! — выходили из себя эксцентрики,— а так же, как вы с этим прохвостом на «ты» пили и в любви ему изъяснялись.

— Я попросил бы вас…

— Нет, уж мы вас попросим! Откуда мы должны были знать, что он мерзавец, раз начальство с ним запанибрата, раз первая красавица за него замуж пошла и на свадьбе весь город перепился. Да мы даже и не с ним о вечере сговаривались, а с его супругой Нибелунговой. Она нам афишку помогала составлять, потому что ее муж, по ее словам, из скромности про себя рекламу пускать не хотел и даже всячески от вечера уклонялся. Она и об условиях денежных с нами сговаривалась, чистую прибыль пополам. А вместо половины — дуля с маком нам досталась и нас же ворами ославили. Вы Нибелунгову эту за жабры возьмите. Это все ее махинации. Мы уверены, что и побег-то мужу она устроила, и письмо от него дутое.

— Ну, вы сами понимаете,— продолжали умники свое повествование,— чего могли наговорить итальянцы Ярославской губернии при такой оказии.

Табарко тоже за словом в карман не лез, так что в милиции почти что всю ночь стоял ор. К этому ору присоединил свою октаву и Клуня.

— Мне,— кричал он,— себя не жаль, я лицо всем известное и правду свою везде докажу. А я не позволю, чтобы беззащитную, брошенную невинно женщину обижали в нашем Советском государстве! Софья Ивановна никакой грязи касаться не может. Она незапятнанная голубица!

Но товарищ Табарко оставался неумолим и сделал все по-своему. Однако раньше, чем со светом снарядили пленников в губернию, прибежала в милицию некая простоволосая растерзанная женщина, весьма приятная и округлая с лица. Увидя Табарко, она кинулась к нему и, схватив его за френч, чуть не сволокла со стула на пол.

— Что же это вы, кровопиец,— кричит,— с моим мужем сделали? Убить вас, подлеца, мало. Морду вам раскровавить паскудную!

И не подоспей вовремя милицейские, пожалуй, эту свою угрозу незамедлительно исполнила бы. А тут ввалился еще народ, и все руками машут, у всех глаза на лоб лезут, все галдят, требуют Табарко на улицу. Ну, форменная революция! Табарко и так и этак, да на каком основании, да почему. А его подхватили под лопатки и на двор. На дворе народу еще больше. Из калиток ползут заспанные обыватели. Собаки брешут из конца в конец, за ними вперебой петухи трубят. Кавардак несусветимый. А всего лишь часа четыре — не больше, туман еще не сошел и утренняя звезда не сгасла.