Козел в огороде

— Мы тебя породили, мы тебя и убьем,— сказали бы они, следуя жестокому убеждению своего далекого предка Бульбы.

И вот — Козлинский решает действовать честно в своей фантастической роли. Он соглашается с тем, что он кинорежиссер, и берет по пять рублей за определение фотогеничности с тех дур, которые навязали ему эту роль. Он ставит самые невероятные, в своем представлении, условия — позировать голыми — для того, чтобы сделать свое предприятие невыполнимым, диким (а деньги все-таки нужны — оцените эту стойкость). Но самое невероятное, точно на смех, становится самым заманчивым, наиболее убедительным. Он получает пятирублевки и добросовестно вертит ручку своей диковинной машинки для вшивания волос. Но все же, как человек, еще не совсем оторванный от обычного своего занятия, он не забывает о настоящем деле — о волосах, которые ему нужны, за которые в другом месте он бы должен был платить, и ставит другое условие своим ученицам — стричься. Люмьерский получает клиенток, Козлинский — волосы. Герой наш почти счастлив. Он может уехать, потому что у него завелись деньги, и даже увезти драгоценный товар. Он, скромный, маленький человек, нежданно для себя одурачил весь город, как настоящий авантюрист, одаренный гениальной изобретательностью.

И маленький честный человек упивается славой. На секундочку, на махонькую секундочку, он позабывает о главной цели — о возможности бегства,— он чувствует себя героем, оправдавшим надежды, закладывает за борт сюртука руку, видит на голове своей вместо фетровой шляпы наполеоновскую треуголку. Он становится достойным тех, кто его возвысил, он начинает верить в свою авантюристическую личину.

И вот тут-то какой-то винтик соскакивает со своего места, и все, что было только вынужденной бессмыслицей, вырастает в неминуемый смысл. Козлинский начинает действовать, как настоящий Наполеон, как подлинный завоеватель. Одна минуточка решает все. Козлинский должен получить прекраснейшие косы Сонечки Нибелунговой.

Почему бы не дойти до вершины, если удачно пройден весь путь? Сонечкины волосы — редчайшие по цвету и качеству — становится нестерпимо жаль упустить. Но Сонечка знает себе цену. Или все, или ничего. Перед нею своя цель, свой путь — к славе.

Она никогда не переставала думать о ней, сидя за прилавком в кондитерской своего папаши. Она только ждала подходящего случая. И случай этот пришел в лице Козлинского.

Он долженбыл помочь ей, обязанбыл сделать из нее кинозвезду. На нем сосредоточились все Сонечкины желания. А Нибелунгова умела сильно желать — в этом мы убедились еще тогда, когда она переменила фамилию. Недаром настольное зеркало каждодневно напоминало ей, что лицо ее фотогенично. И она силой своего желания не только создала кинорежиссера Козлинского, но и определила дальнейшую его судьбу — быть послушным конем, впряженным в триумфальную колесницу.

— Вам нужно обязательно постричься,— говорил о ней, почти не веря своей наглости,— совершенно неприлично ходить в прическе, особенно если вы собираетесь в кино.

— Ах,— отвечала Сонечка и делала глаза по номеру три,— я понимаю, что это неизбежно. Но вы уверены, что мне удастся устроиться в киноактрисы?

— Безусловно,— спешил заверить ее Козлинский, обливаясь потом и не сводя жадного взора с ее кос.

— Без протекции? — томно, но неуклонно вела к своей цели Сонечка.

— Помилуйте, с вашей наружностью!

— Ах, нет — не говорите. Без протекции теперь шагу не ступишь… Вы это сами говорили…

— Разве я это говорил? — изумлялся Козлинский.— Но это не относилось к вам.

— Все равно… я знаю… нет, нет. Не спорьте… мужчины отвратительны — они любят, чтобы их просили…

— Помилуйте!

— С ними нужно кокетничать, чтобы чего-нибудь добиться… на словах они товарищи, а на деле…

— Что на деле?

— Ах, вы прекрасно знаете что. Даже в газетах писали об этом. О нравах кинорежиссеров.

Тут Сонечка поводила плечиком, с таким расчетом, чтобы широкий ворот ее легкой кофточки открыл румяное яблочное плечико, и Козлинский принужден был понять намек в желательном для Нибелунговой смысле.

Мог ли он, если хотел завладеть волосами Сонечки, отказаться от самой их обладательницы?

И вот торжественный загс, разливанное море на свадьбе двух знаменитостей города. И кусочек славы — гала-вечер. Кто разгадает этот самый ненужный, самый бессмысленный поступок нашего символа, казавшийся ему, очевидно, самым осмысленным и нужным? Кто оправдает скромного человека, обряженного в несвойственные ему одежды авантюриста, пожелавшего сознательно действовать, как авантюрист? Кто ответит с уверенностью — любовь, принужденье или расчет руководили Козлинским в этом браке?

— Зарвался,— скажут уверенно иные читатели.

— Зарвался,— соглашусь я, не желая вдаваться в более сложные психологические изыскания.

Как бы то ни было, Козлинский вовремя не уехал. Он поступил согласно общему правилу всех, на кого возлагаются надежды, и уже не думал ни о чем, что было вне его роли. За него действовали и решали другие, и мы, быть может, не ошибемся, если скажем, что Козлинский готов был теперь выйти на сцену в качестве кинорежиссера, уверенный, что, осененный свыше, заговорит, как киноспец.

Но, повторяем, это была только лишь минуточка ослепления, минуточка передышки от паники и страха потерять самого себя — только крохотный кусочек самообольщения, вслед за которым действительность показала свое свиное рыло и ввергла негероического героя в новый ужас и отчаяние.

Едва он собрался взойти на высшую ступень славы, как на казнь, и, сжимая от волнения руки, сидел в тесной уборной, ожидая вызова на сцену, как к нему кто-то тихонько постучался, после чего на хриплый его окрик «войдите» просунулась сначала всклокоченная светлокудрая голова с серьгой в ухе, а после и все туловище здоровенного хлопца.

— Добрый вечер,— сказал пришедший и дружески улыбнулся. Козлинский затуманенным взором глянул в смеющееся лицо, и внезапно вся юдоль, весь позор, вся бездна падения предстала перед ним в своей угрожающей неизбежности. Он узнал пришедшего и тотчас же — увидел себя распростертым на дне яра, избитым, измазанным глиной, несчастненьким человечком, попавшим в безвыходное положение.

— А мы к вам за должком,— продолжал парень.— Мабудь помните… нашим хлопцам контрамарочки обещали…

— Контрамарочки,— повторил Козлинский едва разнимающимися, прогоркшими губами, как рыба, которая знает, что уже сидит в ней глубоко крючок с поживкой, что поживка проглочена и даже вкус ее забыт, а осталась саднящая боль, ждет неотвратимая смерть. Но все еще вьется, несчастная, по песку, и бьет хвостом, и пытается выскользнуть из охвативших ее рук.— Контрамарочки — почему же… сделайте одолжение… можно и контрамарочки…

Здесь кинулся Алексей Иванович к двери с одним желанием — развязать сразу же, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Останови его кто-либо в эту минуту и спроси о чем-нибудь, он, верно, бросился бы в ноги и, всхлипывая, стал бы просить пощады. Но никто его ни о чем не спрашивал, сад гудел дожидающейся публикой, а за спиной поспешал хлопец с серьгой в ухе. И Козлинский сделал то, чего от него добивались: взял у кассирши шесть билетов и, улыбаясь заискивающе, вручил их своему спутнику, даже похлопал его по плечу и попросил передать поклон остальным.

Но тут его и силком бы не заманили обратно в театр. Разом соскочило с него наваждение последних дней. Мышью, все похохатывая и потирая руки, присел он на скамеечку рядом с кассиршей написать записочку Соне Нибелунговой, другую нацарапал — Табарко, аккуратненько перечислив выданные бандитам номера билетов. Потом кликнул мальчишку отнести записки по назначению, юркнул в калитку и пустился со всех ног через площадь в номера «Ривьера». Только очутившись в комнатушке, хлопнул он себя по лбу, сообразив, что дал большого маху, написав свои послания, которые продиктованы были, несомненно, живущим в нем человеком порядка, но могли принести новые бедствия авантюристу.