Козьма Прутков

Таким образом, Прутков по сравнению с Крыловым как бы удваивает комическое впечатление, и это удвоение обеспечено тем обстоятельством, что Козьма так рисует сюжет, что в его рамках шутит и над жанром, и над его столпом.

Крылов являет нам мудрость басни.

В пику ему Прутков под маской лукавой наивности являет нам глупость басни.

И, к величайшему нашему изумлению, оказывается, что «глупый» смех радует нас ничуть не меньше, чем смех «умный».

Коротко говоря, возревновав к славе Крылова, Козьма Петрович не пошел проторенной дорожкой, не стал умножать классическую традицию, а преобразовал жанр, создав пародию на басню, то есть юмор на юмор, и извлек из своего новаторства удвоенный комический эффект.

Глава шестая БОРЦЫ И КЛОУН: КОЗЬМА В ПОЛЕМИКЕ СВОЕГО ВРЕМЕНИ

Два человека одинаковой комплекции дрались бы недолго, если бы сила одного превозмогла силу другого.

Известно, что в золотом для себя XIX веке русская литература имела в нашем обществе куда большее значение, нежели то, на которое она могла бы претендовать как одна из форм художественного познания жизни. Помимо этой главной функции литература была у нас и историей, и этнографией, и философией, и психологией, и публицистикой, служа, что называется, проводником гражданских идей.

Во времена Козьмы Пруткова, то есть в 1840–1860-е годы, толстые журналы — сугубо национальное явление — были на виду, а разгоравшиеся на их страницах литературные и — шире — общественно-политические баталии вовлекали в себя значительную часть читающей публики. Ясно, что в крепостнической стране, в обстановке поголовной неграмотности крестьян — основы ее населения — говорить об общенародном звучании литературной борьбы не приходилось. Однако для образованных слоев общества — дворянства, духовенства, купечества — журнальная полемика оказывалась доступной, влияя на состояние их умов и формируя их духовный мир. Журналы уважали, журналы читали. По ним ориентировались. В дискуссии вовлекались.

Отношение к литераторам менялось. Если царь и двор еще могли пренебрежительно отзываться о них как о «писаках», то в целом престиж их возрастал, а явлением Пушкина был создан прецедент профессионального литератора. В сферу литературной деятельности устремились те творческие силы, которые искали и находили в ней отдушину от всё регламентирующей тотальной опеки властей, от пресса бюрократической иерархии, казенщины канцелярий, от засилья меркантильных интересов. От всего того, что в связи с николаевской эпохой было названо миром официального мещанства. То возвышающее начало, которое призвана была воплощать Церковь, не могло заменить собою потребности в светском осмыслении земного бытия. Эту функцию в значительной мере взяла на себя литература, а что касается кипения гражданских страстей, поиска путей развития России (как нам ее «обустроить»), тон задавали толстые журналы с их регулярностью, мобильностью, открытой и бурной полемикой, сдерживаемой, правда, усилиями самодержавной цензуры. Согласия на создание новых периодических изданий давались трудно, запрещения — легко. Полосы относительной либерализации сменялись ужесточениями. Выгодный властям status quoоберегался всеми силами. Здесь образцом служили проправительственные издания и ангажированные литераторы. Но тем не менее интеллектуальное бурление продолжалось. Собственные идейные поиски ускорялись революционным брожением в Западной Европе, а по мере того как грамотность прибывала, увеличивался не только круг словесных обличителей, но и круг деятелей, готовых претворять революционные новации в жизнь. Середина XIX века останется в истории русской общественной мысли как пора активных и разнообразных исканий, время доведенных до крайности самоотдач, когда в готовности ради идеи пожертвовать собственной жизнью революционеры придавали безбожному террору значение Божьей кары.

Разумеется, Козьма Прутков не мог и не хотел оставаться от всего этого в стороне. Клоун смело вмешался в схватку борцов. Подобно коверному на цирковой арене, он уверенно пародировал серьезные «номера», исполнявшиеся мастерами арены литературной. Он ревностно вникал во все происходящее с тем, чтобы по возможности всюду оставить свой маститый след. Да, его комедия «Фантазия» ставилась на сцене драматического Александринского театра, но, например, к Мариинскому балету, увы, Козьма Петрович никакого отношения не имел. Потому мы вправе предположить, что и походка пасынка Мельпомены была отнюдь не полувоздушной — с носка на пятку, а самой что ни на есть приземистой — с пятки на носок — как и ходят большинство драматургов и вообще чиновный люд. Потому и след Козьмы на песке балтийских прибрежий где-нибудь в Куоккале или Териоках могли бы составить глубоко впечатанный каблук и легко очерченная подошва. И если однажды, гуляя вдоль края прибоя, вы заметили бы одиноко торчащий башмак и нагнулись бы к нему: «Уж не Козьма ли Петрович, бродя здесь, обронил его с ноги, как Золушка свой башмачок, покидая бал судьбы?» — будьте уверены, что сей башмак ни разу не оказался бы левым. Нет! Исходя из образа мыслей нашего героя, исходя из всего строя души его, исполненной любоначалия («змеи сокрытой сей». — А. С. Пушкин),легко допустить, что он, Прутков, носил два правых башмака. Такой поборник правильной правизны, такой охранист, как Козьма Петрович, не мог позволить себе никакого левачества. Даже в угоду естественному устройству собственных стоп. Ему приходилось входить в расход и покупать каждый раз две одинаковые пары обуви, чтобы выбрать себе два правых мокроступа. Ему доводилось терпеть, натирая — во имя своей приверженности правому делу — левую ногу правым штиблетом. И случись вам вычитать в каких-нибудь блещущих достоверностью мемуарах, что левая нога поэта и мыслителя слегка прихрамывала при ходьбе и спотыкалась о самые невинные порожки, вы убедились бы в обоснованности нашего предположения. Козьма был человеком своего времени — эпохи господства убеждений над разумом. А убеждения превозмогают и саму природу.

Как боролись борцы! С какой страстью бросали они соперника на лопатки! Как садились на него верхом, дабы он не вывернулся и сам не прижал их лопатками к ковру! А на краю ковра, под дружный смех зрителей, повторял приемы силачей борец-пародист.

Попробуем разобраться с некоторыми из важнейших оппозиций, определивших собою искания, метания и смятения века. Как выглядели они в журнальной хронике эпохи? Какое место занимал в них Козьма Прутков?

Западники — славянофилы

Географически срединное положение России как евро-азиатской страны, ее евразийский статус определили и продолжают определять поныне ее менталитет, характер государственных и личных пристрастий. Традиционное тяготение к Азии со времен Петра I уравновешивается западным плечом державного коромысла.

Двуконтинентальность России, ее пространственное двуединство закрепляются ее гербом — двуглавым орлом. Головы орла развернуты в разные стороны — затылок к затылку, каждый континент прикрыт своим крылом, а туловище едино. Для государей главное, чтобы орел был двуглав, то есть господствовал над Европой и Азией. А вот для Толстого главное, чтобы орел не был двуличен, то есть имел моральное право на такое господство. И это не право сильного, но право мудрого.

Орел парит над «медианой» России — вершинами Уральских гор. Он — заложник двух свобод: одной, расчисленной, как свод британских законов, а другой — дикой, как сибирская тайга. Но не экспансия России на Восток с завоеванием ею гигантских пространств от Урала до Тихого океана послужила причиной идейного размежевания русского общества. Причиной раскола явилось противостояние двух разных европейских миров: западного и славянского. В духовных недрах отчизны стали ратоборствовать две разные любви к родине. Для славянофилов Россия — мать, у которой следует учиться и воспитываться. Для западников Россия — дитя, которое следует учить и воспитывать. Отсюда — два непересекающихся чувства: любовь сына к матери и любовь отца к дочери. Что же касается практического выхода, то суть противоречий сводилась к тому, какой путь выбрать для себя, какой политике следовать: прославянской или прозападной, на что ориентироваться, какие ценности предпочесть: славянскую соборность или западный индивидуализм. Острота разногласий проявлялась тем ощутимее, что оба лагеря в поколениях были представлены высокоодаренными и даже гениальными именами. Так, западнику Чаадаеву противостоял славянофил Аксаков, Пушкину — Хомяков, Герцену — Достоевский.

Западники справедливо полагали себя вполне европейцами и видели для России только европейскую будущность. По их мысли, общественным идеалом России должна стать Западная Европа с ее культом свободы, отлаженным законодательством, всепроникающей наукой, великим искусством, завидно организованным бытом. Славянский мир представлялся им крестьянским, полусонным, лапотным, лишенным активной энергетики Запада.

Напротив, славянофилы были убеждены, что Россия — неотъемлемая часть Европы Восточной, славянской, с ее развитым религиозным сознанием, товарищеской общинностью, противоположной отчуждающему западному индивидуализму. Славянофилы протестовали против западной рассудочности и придавали мессианское значение православию. Именно славянофилы впервые сопроводили понятие Западэпитетом гнилой.По мнению славянофилов, Петр I, пустивший страну по западному пути, породил бюрократию — эту неизлечимую язву России. Творческий дух народа следует освободить от власти канцелярии. Идеалом славянского мира должна стать конфедерация государств, единых по языку и вере.

Между тем легко видеть, что такое разделение на стопроцентных западников и стопроцентных славянофилов существовало только номинально, в ученых трактатах теоретиков, а в жизни часто западники оказывались наполовину славянофилами, а славянофилы — наполовину западниками. Особенно там, где речь шла о больших художниках. Или о таких, которые, будучи на самом деле большими, при этом делали все для того, чтобы казаться маленькими. Разумеется, мы возвращаемся к Козьме Пруткову.

Его опекунов, братьев Жемчужниковых и графа Толстого, все считали безусловными западниками. Они — чиновники-бюрократы, порождение Петра Великого. Они — царедворцы, верноподданные Романовых. Они свободно говорят и пишут по-французски, одеваются по-немецки, состоят членами Английского клуба, путешествуют по всей Европе, порой подолгу живут в Риме и Берлине, в Ницце и Цюрихе.

Мало этого. Они откровенно декларируют свое западничество, лишь отдавая должное духовному началу в славянстве и его праву на самоопределение. Со всей решительностью Алексей Толстой признается в письме к другу, писателю Болеславу Маркевичу: «Во-первых, я не презираю славян, напротив, я сочувствую им, но лишь постольку, поскольку они стремятся к свободе или независимости или поскольку они занимаются историческими исследованиями или выпускают археологические сборники. Но я становлюсь их отъявленным врагом, когда они воюют с европеизмом и свою проклятую общину противопоставляют принципу индивидуальности, единственному принципу, при котором может развиваться цивилизация вообще и искусство в частности. Я не так еще ненавижу общину (de gustibus non est disputandum — о вкусах не спорят, лат. — А.С.), как равенство,это дурацкое измышление 93 года [175] , никогда не существовавшее ни в одной республике, а в Новгородской менее, чем в какой-либо другой, ибо Новгород был республикой в высшей степени аристократической.Флоренция прогнала свою знать и тотчас же создала новую знать. Итак, я становлюсь врагом славянства, когда оно превращается в проводника социализма или равенства. Я западник с головы до пят, и подлинное славянство — тоже западное, а не восточное» [176] .

175

«Свобода, равенство, братство» — лозунг Французской буржуазной революции 1793 года.

176

Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 336.