Козьма Прутков

Но если диалог между левым дворянством в лице монархи-стов-опекунов и революционными демократами (Некрасовым, Чернышевским, Добролюбовым) был еще возможен, то дальнейшее развитие событий породило такую новую генерацию идейных борцов, общение с которой стало и вовсе не приемлемым.

Философ Владимир Соловьев так определил своеобразную «логику» «естествоиспытателей»-нигилистов, пожелавших совместить вульгарный материализм с христианской этикой: человек произошел от обезьяны, поэтому, люди, любите друг друга…

По Бердяеву, «русский нигилизм отрицал Бога, дух, душу…». И тем не менее он — религиозное явление. «Это есть вывернутая наизнанку православная аскеза, безблагодатная аскеза… <…> В основе русского нигилизма… лежит православное мироотрицание, ощущение мира лежащим во зле, признание греховности всякого богатства и роскоши жизни, всякого творческого избытка в искусстве, в мысли» [190] . Толстой и его двоюродные братья питали к нигилизму физическое отвращение. Точно такое же, как и к тем представителям церковного официоза, которых они с наслаждением величали попами.

190

Бердяев Н. А.Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 37–38.

Для нигилиста у Толстого есть один образ:

Так в хату впершийся индюк, Метлой пугнутый неучтивой, Распустит хвост, чтоб скрыть испуг, И забулдыкает спесиво [191] .

Из рядов нигилистов в конце концов вышел Нечаев с его «Катехизисом революционера». Нечаев допускал любые средства для достижения цели, в том числе террор, в том числе цареубийство.

И вся эта безумная пружина сжималась до тех пор, пока не грянуло 1 марта 1881 года, когда Александр II, освободитель крестьян, пал жертвой исполнителей «народной воли».

191

Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1.С. 432.

В своем движении влево Россия уперлась в тупик террора, пришла к иной форме деспотизма — революционной тирании, которую Толстой и его братья остро ненавидели. Можно быть уверенным в том, что и «диктатура пролетариата», и нынешняя «власть капитала», доживи они до нее, были бы им глубоко чужды.

Спустя годы Алексей Жемчужников, не заботясь о грамматическом согласовании времен, отметит в своем дневнике: «Он (нигилист. — А. С.)имеет успех не только потому, что все общество остальное было бездеятельно и эгоистично, но и потому, что он был дерзок и деспотичен. <…> Чем более нигилист становился смел и страшен (террор), тем более он получал успеха. Он мне несимпатичен именно потому, что он деспот. Он может сделаться Аракчеевым, если захватит власть. Мне антипатично властное своеволие вообще, а в грубой специально-русской форме в особенности» [192] .

192

ЦГАЛИ. Ф. 639. Оп. 2. Ед. хр. 7. Л. 107.

В «непрутковском» стихотворении «Думы оптимиста» (1871) Жемчужников определенно высказывается против насильственного, революционного подстегивания событий, за естественную эволюцию социальной жизни России:

<…> Всем своя судьба. С неизбежной долею Всякая борьба — Пустяки, не более. <…> Опыт учит ждать. Те безумны нации, Что спешат сорвать Плод цивилизации. Впереди — века. Им-то что ж останется? Пусть висит пока, Зреет да румянится. Время подойдет — Сам собою свалится; И кто съест тот плод Век свой не нахвалится… Ныне же — доколь Это всё устроится — Были бы хлеб-соль Да Святая Троица [193] .

193

Жемчужников А. М.Избранные произведения. М.;Л., 1963.С. 109—

Ясно, что с позиций революционных демократов, а тем более нигилистов, Жемчужниковы и Толстой представлялись сугубыми ретроградами, защитниками самодержавия. Они сторонились (и правильно делали) воинственной риторики демократов. Они смеялись (и правильно делали) над лягушачьим материализмом нигилистов. Они боялись (и правильно делали) страшного народного бунта. При этом они держали оборону на два фронта: на левом — против революционеров, а на правом — против консерваторов. Здесь их возмущали попытки введения официального единомыслия, ограничения личных свобод, усиление карательной деятельности спецслужб (Третье отделение), военное вмешательство в дела других стран.

Между тем цель искусства, как ее понимали многие в XIX веке, есть смягчение нравов. К этому побуждает своим неподражаемым юмором Козьма Прутков. Добрая улыбка — всегда смягчение, снятие напряжения. А зло порождает зло. И вот умножение зла привело к трагической развязке у Екатерининского канала. Мы знаем, что там был лишь промежуточный финиш. Злой дух борьбы уже овладел Россией. Но будем помнить и то, что первоначальный импульс русского коммунизма питался протестом против бесправия жизни, им двигали сострадание к «униженным и оскорбленным», жажда правды, а не крови. Русский бунт вдохновляла религиозная риторика Божьей кары. Однако революционная интеллигенция отвернулась от Бога, ибо была уверена, что Господь прощает земное зло. Белинский и Герцен начали, Чернышевский и Добролюбов продолжили, а Ленин довел до завершения путь богоборчества, путь отпадения от веры, чтобы на излете XX века дать людям убедиться в том, насколько этот путь тупиковый. (Речь о чистой вере, а не об «институте церкви», которому не чуждо ничто земное.) Господь даровал человеку свободу воли, и сам человек решает, как ею распорядиться, какой выбор сделать. Поэтому Господь попускает не добро или зло, Он попускает свободу, а человек каждый раз волен выбирать между добром и злом.

Так идейные разногласия со страниц периодики выплескивались в жизнь; возвращаясь, снова принимали характер журнальной полемики, литературной борьбы, чтобы преобразиться в борьбу уже далеко не литературную (идейную), а вполне овеществленную.

Вместе с тем именно в это время возникает еще одна оппозиция, занявшая свою нишу в границах эстетического противостояния.

Чистые лирики — гражданские поэты

В России, где литература сфокусировалась на самом острие общественного сознания, в самом центре внимания читающей публики, оказалось возможным размежевание по линии искусства «чистого» и «гражданского». Именно такой оппозицией обогатилась русская поэзия к середине XIX века. По одну сторону очутились приверженцы «чистого искусства» или «искусства для искусства»; по другую — те, кто стремился к гражданскому звучанию своих лир.

Чистые лирики утверждали вечность человеческих чувств. Их знаменем была любовь. Пленительные сны лелея наяву, Своей божественною властью Я к наслаждению высокому зову И к человеческому счастью [194] .

Так понимал свое предназначение Фет.

Гражданские поэты опирались на потребность преобразования социальной жизни. Их знаменем была гражданская совесть.

Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан [195] . —

194

Фет А. А.Вечерние огни. М., 1981. С. 234.

195

Некрасов Н. А.Стихотворения. М.; Л., 1938. С. 75.

Вот хрестоматийная формула Некрасова.

Чистые лирики славили «радость бытия», счастье и муки любви, приверженность «чистому искусству».

Есть у Фета стихи, посвященные А. К. Толстому — его идейному сподвижнику.

Гр. А. К. Т-у

В ДЕРЕВНЕ ПУСТЫНЬКЕ [196]

В твоей Пустыньке подгородной, У хлебосольства за столом, Поклонник музы благородный, Камен мы русских помянем. Почтим святое их наследство И не забудем до конца, Как на призыв их с малолетства Дрожали счастьем в нас сердца. Пускай пришла пора иная. Пора печальная, когда Гетера гонит площадная Царицу мысли и труда. Да не смутит души поэта Гоненье на стыдливых муз, И пусть в тени, вдали от света, Свободней зреет их союз.

196

Фет А. А.Вечерние огни. М., 1981. С. 86.

Гражданские поэты видели свою задачу в ином. Они боролись с «пошлостью жизни», будоражили совесть соотечественников.

Тот же Некрасов вкладывал острый социальный смысл даже в форму стихотворной миниатюры:

Литература, с трескучими фразами, Полная духа античеловечного, Администрация наша с указами О забирании всякого встречного, — Дайте вздохнуть!.. Я простился с столицами, Мирно живу средь полей, Но и крестьяне с унылыми лицами Не услаждают очей; Их нищета, их терпенье безмерное Только досаду родит… Что же ты любишь, дитя маловерное, Где же твой идол стоит?.. [197]

197

Некрасов Н. А.Стихотворения. М.; Л., 1938. С. 141.