Краля
Шрифт:
Урядник, услыхав купца, появился в дверях своей комнаты и, держась за косяки, обиженно сказал:
– У меня, господа, дело, примите к сведению: убийство в волости, надо допрос снимать... так... что... маленькую комнату мне. Покорнейше прошу...
У купца, когда он выпивал лишнее, голос становился пискливым, а временами срывался на низкие ноты. Исподлобья посматривая на урядника и теребя свою бороду, он задирчиво сказал:
– Бери-бери-бери!.. Получай на здоровье... свою комнату с периной... с двуспальной... Хе-хе! Нн-да-а! Ты человек козырный. А мы что? Мы людишки маленькие, тварь
– Что-с?
– Я тебе дам - что-с!
– стукнул купец кулаком в стол и, грузно шевельнувшись, как куль шлепнулся на пол.
– Вот так раз... Хы... Сверзился...
– бормотал он, барахтаясь меж столом и лавкой.
– Господин доктор, врач! Эй, где ты? Подсоби-ка... А на Дуньку плюнь. Плюнь, не подходяще. Чи-и-стая... Солдатка-то, Дунька-то? Она те оплетет, как пить даст. Дур-рак!
Урядник крякнул, свирепо взглянул на доктора и с треском захлопнул дверь.
Купец дополз до брошенного в угол постельника, а доктор забегал руки в карман - по комнате и, остановившись возле пластом лежащего купца, шипел:
– Я вам не дурак! Вы пьяны! О Дуне же прошу так не выражаться. Слышите?
– и опять забегал.
А купец, приоткрыв один глаз, засыпая, мямлил:
– Дур-рак! Семь разов дурак.
V
Купец спал, задрав вверх бороду и посвистывая носом.
В переднем углу, на полке, стоял большой медный крест, два медных старинных складня и медная, в виде кадила, посуда для ладана. На гвоздике висели ременные лестовки-четки.
"Народ набожный, - подумал, рассматривая, доктор, и ему было приятно, что Дуня живет в такой строгой, религиозной семье.
– Должно быть, кержаки".
По комнате то и дело проходили к уряднику и обратно какие-то фигуры не то мужиков, не то баб, - доктор не обращал внимания, - а из полуоткрытых дверей доносилось:
– Он к-э-эк его тарарахнет. Да кэк наддаст...
– Трезвый?
– Како тверезый! Кабы тверезый был, нешто саданул бы ножом в бок.
Затем слышался старческий кашель и глубокий вздох:
– Ох, грех-грех...
Доктор взглянул в зеркало и не узнал себя: лицо красное, возбужденное, а мускул над правым глазом подергивался, что бывало каждый раз, когда доктор волновался.
– Ты у меня не финти, сукин сын!
– вдруг за дверями заревел урядник.
– Ваше благородие, господи! Да неужто ж я смел бы?.. Что ты, что ты... Пожалей старика... Ба-а-тю-юшка-а...
– Я тебя пожалею. Вот я тебя пожалею!
Шел суд и расправа, а купец храпел на всю избу и охал, да тоскливо попискивал самовар.
Доктор надел пальто и вышел на улицу. В висках его стучало. На душе ползало что-то, похожее на тревогу, и кралась к сердцу грусть.
Вот он тут сядет и подождет Дуню. Он скажет ей много хороших слов, ласковых и сердечных. Может, поймет его, может, даст ему счастье, надежду на хорошую, радостную жизнь.
Он сел на приступках покосившегося крыльца и, обхватив колени, вглядывался в тьму звездной ночи.
Ночь была тихая, ядреная.
На горе, за селом, колыхалось пожарище. Видно было, как клубились космы изжелта-серого
дыма, а искры вились и уносились к темным небесам.Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина.
За воротами слышался чей-то разговор.
Доктор вышел на улицу. Три мужика.
– Что, пожар?
– Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит.
– Не опасно?
– Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо.
Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания.
Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало.
– А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани?
– Поди, нет еще. А тебе пошто?
Доктор не знал, что ответить старухе.
– Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить.
– Ну-к, я чичас.
Он курил папиросу за папиросой, думал:
"Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!"
"Водка?
– прозвучало в ушах.
– Водка ли?"
Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят.
"Что, любишь?"
Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось.
Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие.
Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает?
– Да, да, в деревню, - думал он вслух...
– Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг?
Он не кончил, не хотел кончать: боялся.
Пожар на горе затихал.
– Дуня, дорогая моя...
Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба.
– Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим...
– бормотал, потягиваясь доктор.
Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла.
Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор.
– Должно быть, рекруты...
Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие:
Как во нашем во бору,
Там горит лампадка.
Не полюбит ли меня
Здешняя солдатка.
Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак.
– Что пригорюнился? Спать пора...
– Дуня!..
– Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.
– Сядь, посидим.
– Да некогда... право... Пусти...
– Сядь, поговорим.
– Нет, пусти... Некогда.
Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.
– Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы.
– Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...
– Горячо-о-о? Не обожги смотри.