Крамола. Книга 1

— Ну что, товарищи комиссары, — закуривая папиросу, сказал поручик. — Настала пора пострадать за рабочий народ. За люд голодный. Ну? Предлагаю выйти из вагона добровольно.

Арестованные не шелохнулись, опуская глаза. Андрей оглянулся на Шиловского: тот лежал у стены, где были спрятаны карабин и шашка, и, похоже, спал.

— Митинговать митинговали, — поторапливал поручик. — Голосистые были… Что теперь-то примолкли? Или испугались военно-полевого суда? Смелее! Или здесь все комиссары? Лукашов!

У стола возник солдат с карабином, перебросил его с руки на руку. Поручик обвел взглядом арестованных.

— Ежели все комиссары, так всех и в расход, — предложил хорунжий. — Верно говорю?

— Я протестую! — сказал пожилой солдат в офицерской гимнастерке. — Карательные меры только против комиссаров, виновников смуты.

— Комиссары и большевики — прошу! — картинно махнул рукой поручик. — Каждая минута промедления для вас убийственна. Или здесь нет комиссаров?

— Есть! — послышался за спиной Андрея громкий голос, и вперед протолкался ревкомовец. Не спеша спрыгнул на землю. Остановился у стола, широко расставив ноги и заложив руки за спину. — Я комиссар!

— Та-ак, — не обращая на него внимания, пропел поручик. — Комиссаров много, а за народ пострадать — один?

— Вашбродь, дозвольте и мне? — неожиданно вскинулся сумасшедший беляк. — Я на любое дело — первый ходил.

— Валяйте, — усмехнулся поручик. — Еще есть?

Из вагона один за другим вышли еще трое, встали рядом с ревкомовцем. Чуть запоздало и поэтому торопливо к ним присоединился красноармеец с разбитым в ночной потасовке лицом.

— Лукашов! Этих уведи! — распорядился поручик. — Фамилии запиши.

— Прощайте, товарищи! — крикнул ревкомовец. — Да здравствует мировая революция!

Поручик и хорунжий засмеялись.

— Больные тифом есть? — спросил поручик после короткой паузы.

— Есть! Есть! — вырвался вперед малорослый человек в штатском. — Прошу направить меня в лазарет. Я болен!

Он спустил ноги из вагона, поболтал ими и встал на землю.

— Отведи его в лазарет, — усмехнулся поручик и махнул рукой казаку из охраны. Казак поднял карабин, ткнул штатского в спину.

— Двигай. Во-он, в конец тупика.

Человек заподозрил неладное, закричал, однако пошел. Минуту спустя гулко хлопнул выстрел. Казак вернулся и встал на свое место.

— Теперь, господа, пусть каждый из вас посмотрит на своего соседа, — с расстановкой проговорил поручик, — и вспомнит, не комиссар ли он. Ну?

Арестованные зашевелились, завертели головами, но никто не проронил ни слова. Андрей машинально глянул на Шиловского. Тот лежал, словно мертвый. Один из казаков неожиданно поманил пальцем красноармейца:

— Иди, иди сюда, харя…

Красноармеец присел на корточки, но на землю не спустился. Казак выдернул его из вагона и неожиданно достал из его кармана часы, прикинул в руке:

— На что тебе время-то смотреть? — Заметив надпись, стал читать по слогам и вдруг просиял: — Еще один, ваше благородие!

Казак подтолкнул к столу красноармейца, подал поручику часы. Тот внимательно прочитал надпись и вдруг привстал:

— Шиловский? Вот ты какой, оказывается, красавец…

Красноармейца прорвало.

— Не мои часы, не мои! — отчаянно закричал он. — Поднял, истинный бог!.. Не мои!

— Ай-ай, Шиловский, — покачал головой поручик. — Какой вы, ей-богу… Мы столько о вас слышали…

Дверь вагона затворилась, и на некоторое время, пока глаза не привыкли к полумраку, стало темно.

— Ваше благородие! — уже плакал за вагоном красноармеец. — Я не комиссар, я мобилизованный. Крайнов! Крайнов моя фамилия!

— Слыхали, да, — невозмутимо отвечал поручик. — Да вы хоть богом Яхве назовитесь. Я же вижу — Шиловский. — И вдруг крикнул: — Шиловского повесить, Лукашов!

Когда голоса смолкли, арестованные в вагоне опустились на пол, и никто не смел поднять головы.

Неожиданно там, в тупике за вагоном, послышалось нестройное пение; казалось, жертвы спешат спеть столько, на сколько хватит дыхания:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

В следующее мгновение Андрей ощутил знобящий холод на затылке: сквозь эту песню прорывался голос сумасшедшего:

А брат сестру да обидел в пиру…

Но пулеметная очередь забила слух, сотрясла утренний воздух, отзываясь дробным запоздалым эхом. Вспугнутая стая галок заорала над головами и несколько минут металась над вагонами, выплескивая на землю дождь известково-белого помета.

Когда все стихло, Андрей услышал приглушенный разговор за стеной вагона:

— Вот народ… Еще и отпевают сами себя.

— Так безбожники, по-своему молятся. И Христос у них свой.

— Перебулгачили Россию, озлобили народ…

Андрей знал комиссаров еще до того рокового момента, когда его вместе с братом и сестрой сняли с поезда в Уфе и мобилизовали в Красную Армию. Он видел их митингующими в ротах на германском фронте, агитирующими в окопах, среди солдат, видел, как они призывали народ, стая на трибунах, на снарядных ящиках и повозках; кричали до хрипоты или говорили с холодным спокойствием. Бывало, их сметали и толкли в солдатской толпе до полусмерти, бывало, уносили с трибуны на руках, под крики «ура», и неуемная энергия возбуждалась в людях.

За последний год войны Андрей привык к солдатским бунтам и выступлениям — от невыносимости окопного житья. Здесь же большая часть полка была из тех самых солдат-окопников, но с ними происходило невероятное: они терпели все ради «светлого будущего», к которому звал комиссар Шиловский. И Андрей еще тогда заподозрил бы великий и коварный обман — чудовищно обнадеживать измученных людей, заведомо зная, что их ждет гибель, — если бы не это терпение.

И если бы сейчас, на глазах Андрея, не встали и не вышли эти пятеро комиссаров, чтобы «пострадать за народ», он бы раз и навсегда уверовал, что «светлое будущее» — ложь, в которую тянут Россию. Тянут, словно быка на скотобойню ради одной цели: оглушить ударом обуха в лоб, перерезать горло и содрать шкуру. Но комиссары встали и пошли, и это тем более было понятно и свято, что напомнило Андрею долг офицерской чести. А Шиловский — вот он! — даже не шелохнулся, когда уходили на смерть другие. Хуже того, из-за наградных часов, от которых он поспешил избавиться, пострадал невинный…

Андрей приблизился к Шиловскому и навис над ним, заглядывая в лицо. На какой-то миг подумалось, что комиссар станет благодарить его или хотя бы даст понять, что обязан ему, Признается: дескать, не доверял, но сейчас верю; или уж самое неприятное — начнет унижаться, клясться в вечной дружбе. Короче говоря, хоть как-то выразит свои чувства, вполне понятные в данной ситуации. Но когда Шиловский медленно приподнял веки, Андрей увидел его спокойные и пристальные глаза. Ему будто заранее было известно, что никто даже не подумает выдать его и он останется здесь под именем прапорщика Акопяна, мобилизованного в Красную Армию. Более того, Андрей не увидел даже страдания от боли — а рана была сквозная, ниже плеча в правой стороне. Наверное, это был очень сильный человек либо хорошо владеющий собой. Но почему же он не встал, а если не мог встать — почему не выполз и не заявил о себе, когда уходили те пятеро? И когда тащили на виселицу красноармейца с часами Шиловского?!