Крамола. Книга 2

Под ногами путников лежали все семь радужных косм…

23. В ГОД 1970…

Холм, на котором когда-то стоял дом Березиных, постепенно зарастал, и крутой чистый его лоб становился уже, склоны, скрадываемые молодым сосняком, выполаживались, а пепелище все глубже уходило в землю. Однако белесые стены кельи матери Мелитины все еще торчали среди голой поляны, словно первый зуб в деснах младенца. Плоская односкатная крыша зияла прорехами сорванного ветром дранья, на потолке, засыпанном землей, тянулись в небо тонкие березки, густая трава, образовав крепкую дернину, не пропускала воду, и поэтому внутри кельи было сухо.

Андрей Николаевич приходил сюда чаще всего вечерами, когда на опустевшем холме наступал благостный мир и безмятежный покой. Опираясь на палку, он не спеша, с остановками, обходил поляну, затем садился на колоду лицом к заре и сидел так до темноты. Его все больше тянуло на холм, к материной келье, хотя внутрь он заглядывал редко и всегда только днем. Там уже ничего не оставалось — печку и ту развалили, однако при этом в келье все-таки удивительно сохранялся жилой дух. Казалось, вставь окно, поправь печурку — и живи, невелик урон. И он, всякий раз очутившись здесь, так и думал, вернее, прикидывал, что нужно сделать, чтобы келья стала жилой. Он будто примеривал ее на себя, как примеривают родительскую одежду.

И всякий раз Андрей Николаевич подолгу глядел на изгиб есаульской дороги, желтеющей у подножья холма, стараясь представить, как уходила отсюда мать Мелитина. Иногда ему чудилась ссутулившаяся фигура с котомкой за плечами, бредущая по склону, и набегали слезы. О ней по‑прежнему ничего не было слышно, да и, судя по возрасту, едва ли она оставалась в живых, но со временем Андрей Николаевич все сильнее ждал вести о матери. Расклеенные по всей стране листки с ее портретом давно истрепались на милицейских стендах, однако по настоянию деда Коля еще раз объявил свою прабабку во всесоюзном розыске, и вот минул год, а никаких сообщений так и не пришло.

Это было скорее всего не ожидание и не призрачная, обманчивая надежда найти свою престарелую мать и повидаться с ней; тоска, густая и холодная, подобно осенней воде, обливала душу. В нем будто воссоединились детское сиротство и старческое одиночество. Вечерний покой на холме не приносил облегчения, и непоколебимый мир вызывал тревогу, а все вместе рождало необъяснимый страх перед чернеющим лесом, обступающим вершину холма, и перед темным, беззвездным небом. Он смотрел, как угасает заря, и одновременно с густеющим мраком становилась гуще и непроглядней знобящая тоска. И тогда ему хотелось света! Какого угодно — горящего фонаря, костра, лучины — лишь бы отогнать ночь. Андрей Николаевич зажигал спичку, держал ее, пока терпели пальцы, однако, когда свет угасал, делалось еще темнее.

Сыновья, выросшие без отца, очужели, и Андрей Николаевич даже не пытался вмешаться в их долю и как-то поправить отпущенную ему жизнь. Зато о внуке тосковала душа, как тосковала она по матери. Если Коля не приезжал на выходные, то Андрей Николаевич, проглядев все окна, выстуживал натопленную баню, застилал приготовленные постели и на ночь глядя брел на холм, к келейке матери Мелитины. После академии Коля был назначен начальником горотдела милиции и уже навсегда отбросил мысль об учительстве. О работе своей он помалкивал и всегда казался каким-то ровным, даже если что-то случалось в городе. Если Андрей Николаевич начинал расспрашивать внука, тот чаще всего отмахивался, нарочито веселился, и поначалу думалось, что он не хочет беспокоить деда своими делами. Когда же Андрей Николаевич принимался рассказывать ему, в каком виде дошли слухи до Березина о каком-нибудь происшествии, Коля молча выслушивал и морщился:

— Ладно, дед, не бери в голову…

В этой скрытности Андрей Николаевич угадывал какое-то затаенное недовольство: мол, ну что ты пристал ко мне? И так башка трещит от заботы. Видишь, не хочу говорить, не хочу;.. Он словно оставлял деду то, что оставалось всем старикам в Березине: содержать деревенский дом, топить баню, встречать да провожать внуков. Однако вместо обиды Андрей Николаевич чувствовал вину перед Колей. Не осознавая, в чем конкретно проявляется эта вина, он как будто бы расписывался сразу за все, и теперь, что бы ни случилось в жизни внука, дед обязан понести за это ответственность. А ведь по старым временам Колиной судьбе можно было только позавидовать: нет и тридцати, но внук уже в звании подполковника и в чине начальника отдела.

Женитьба и потом рождение первого сына, казалось, лишь усугубили Колину замкнутость. Приезжая в субботу под вечер, он мог до ночи не проронить ни слова, а утром, взяв на руки первенца, уйти куда-нибудь на речку и до обеда сидеть на берегу, тетешкая младенца. Жена его, Светлана, время от времени бегала кормить грудничка и, возвращаясь, занималась хозяйством: стирала, мыла или возилась на огороде.

И чем громче становилось молчание Коли, тем сильнее подступала вина.

Однажды внук прикатил среди недели один, даже без шофера. Распахнув дверцу машины, долго сидел за рулем и курил папиросу за папиросой, затем перебрался на крыльцо, снял сапоги и, скрючив белые, не видавшие солнца ноги, задумчиво смотрел в одну точку. От еды и от бани он отказался и лишь попросил воды. Андрей Николаевич подал ему ковш и присел рядом. Внук напился, остатки воды вылил себе на голову и, слизывая с губ бегущие по лицу капли, неожиданно спросил:

— Дед, а дед… Что же вы натворили?

И, не дожидаясь ответа, прихватил сапоги, швырнул их в машину и умчался, поднимая густую дорожную пыль.

Андрей Николаевич тогда решил, что Коля больше не покажется, однако в субботу он явился с семьей и как ни в чем не бывало отправился с сыном на речку. Но с тех пор Андрей Николаевич ждал каждого выходного, как ждут суда. Почему-то казалось, что если он не приедет раз, другой, то не приедет никогда. И, думая так, Андрей Николаевич приглядывал, примеривал к себе келью матери, матери Мелитины.

Иванов день выдался ветреным, беспокойным: на лугах повалило травы, а в селе от дымокура начался было пожар, но короткий, сильный ливень потушил огонь, омыл небо и землю, и к сумеркам в посветлевшем мире наступил покой.

Андрей Николаевич поднимался по склону холма, когда заметил на дороге милицейский воронок, который скользнул мимо и направился в село. Было хорошо видно, как машина остановилась возле дома Березиных, поэтому Андрей Николаевич заспешил назад, но увидел бегущие навстречу фары. Он понял, что не успеет спуститься к дороге и они сейчас разминутся, причем до обидного нелепо — в десятке метров друг от друга. Проводив глазами воронок, он опять пошел в гору. Теперь и не узнать, зачем приезжал…

Он расположился на колоде возле кельи, лицом к заре и с удивлением обнаружил, что машина ползет вдоль речки по кочкам и буеракам, высвечивая прибрежный кустарник. Вот она свернула у топкого места к селу, фары погасли, и черный воронок растворился в темноте. Через несколько минут брезжущий автомобильный свет вспыхнул возле свободненской дороги и скоро пропал за колхозной фермой. Создавалось впечатление, что Коля рыщет вокруг села, хотя знает, где его искать вечерами. Встревоженный, Андрей Николаевич вглядывался в сумеречную даль, слушал тишину, пока вдруг снова не увидел машину на есаульской дороге. Круто повернув, она полезла на холм, и одни фар уперлись в вершины старых сосен.

Воронок остановился недалеко от кельи, и Андрей Николаевич оказался в ярком, слепящем свете. Не выключая фар, внук выбрался из машины и, сутулясь, подошел к деду. Был он какой-то зябкий, нахохлившийся и руки держал в карманах брюк, словно только что прямо в. одежде выкупался в холодной воде.

— Дед, я тебе гостя привез, — сообщил Коля. — Старого твоего друга… Встретиться с тобой захотел.

— Где же он? — Ослепленный, Андрей Николаевич видел только темную фигуру внука.

— В машине сидит.