Крамола. Книга 2

— Я тебе покажу, сука! — выдавил он хриплым полушепотом. — Я тебя научу свободу любить!

Он ткнул в морду головней, и сенбернар в ужасе отпрянул, чудом уклонившись от огня. Он не понимал, что хочет человек, как не мог понять, зачем его сажали на цепь между проволокой.

— На тебе! На! — хрипел стрелок, тыча в собаку головней. — Заткнись, паскуда! Все нервы вытянул!

— Ты что? — закричал другой стрелок. — Испортишь собаку!

— Нич-чего! — прорычал измученный стрелок. — Я ее воспитаю! Злее будет! А то жрет за троих, но толку — копейка. И скулит еще!

— По носу не бей! — однако же предупредил другой. — Нюх потеряет.

Сенбернар, почувствовав резкую боль от ожога, прыгнул к стрелку, заворчал, забил лапами снег — мешал поводок.

— Во! — удовлетворенно заметил задира. — Ну-ка, давай, отрабатывай довольствие! Я из тебя быстро человека сделаю!

— Чтоб собака злая была, знаешь, что делают? — сонно спросил стрелок у костра.

— Знаю. Пороть надо! — откликнулся другой.

— Не знаешь… — потянулся первый. — Берут небольшое осиное гнездо с осами, закатывают в хлеб и дают. Собака сожрет, а осы ее внутри накусают. Потом сади во дворе, и никто носа не сунет.

— Где я тебе зимой возьму осиное гнездо? — огрызнулся стрелок. — Ничего, и так пойдет. Дешево и сердито.

Погоняв собаку вокруг дерева, он наконец успокоился и подошел к костру. Сенбернар потянулся к людям и заскулил еще сильнее: затоптанные стрелком следы совсем потеряли запах.

— Вот скотина! — возмутился стрелок-воспитатель. — Хоть кол на голове теши. Может, спустить? Пусть идет, да и нам пора.

Он спустил сенбернара с привязи, на всякий случай держа винтовку наготове, и тот махом ринулся по человеческому следу. Через полверсты, когда нос прочистился от вони огня и дыма, он вновь уловил тот странный, возбуждающий запах. Уловил и мгновенно «вспомнил», чей это след. Он не принадлежал ни вольному, ни заключенному, ни мужчине и ни женщине, ни старому, ни молодому.

Сенбернар встал над следом и, подняв голову к небу, завыл, словно боевая труба. Перед ним был запах следа святого человека.

Она молила о дороге сыну и шла по беспутью, по убродному снегу, и в ложбинах проваливалась по пояс, ползла, когда ноги не доставали земли. Она не выбирала направления, не осознавала, куда идет, и, моля у Господа о пути для сына, сама опасалась наезженной и нахоженной дороги, по которой стояли караулы. Любой стрелок, любой человек с ружьем мог оборвать не жизнь, а это страстное моление. Она не помнила ни о времени, ни о самой себе. В лесу было сумеречно, и казалось, все еще утро, рассвет, однако незаметно с темного неба опустилась ночь, и мать Мелитина случайно вышла на дорогу. В глубоких снегах молитвы были тяжелыми, мучительными, тут же слово полетело легко, вольно, как и ноги.

Все эти годы она ничего не знала о сыне, с того момента, как расстались они в монастыре, ни одна весть не долетела до ее слуха. Будто в бездну канул Андрей. И ведь самой бы понять должно, почувствовать бы надобно было, когда лишили его пути. Ан нет, чуяло сердце — жив, да как жив? Чем жив? — и в ум не брала. Напротив, увещевала себя, дескать, только живи на свете, а уж я за тебя и помолюсь, и пострадаю. И крест веры понесу за тебя, коли недостает ее в душе твоей. Надо, чтобы сохранился единственный корешок, надо, чтобы выжил, выдержал огонь и стужу, потоп и безводье.

И, приняв на себя страдания за сына, возжелав ему жизни, словно забыла о нем и молилась за людей, ее окружающих, за человечество. И оставила его без веры!

По тому ли пути пошла сама? Не легкий ли избрала? Не труднее ли молиться и содержать дух в вере за одного, родного человека, нежели чем за все человечество?

Лес, снег и холод кругом. Спросить не у кого, советовать некому. Внезапно огонек на дороге вспыхнул. Владыка небесный! Не выстрел ли?.. Нет, спичку зажгли! Бросилась мать Мелитина в придорожные кусты, побежала, утопая, и отяжелили труды ее. Освящая святым белым снегом уста, шептала она слова своей неканонической молитвы:

— Как птице неведомо, куда улетает она из родного гнезда, так и человеку неведомо, куда ведешь ты его, Владыка Всевышний. Как птице, твари Твоей, погибель, коль незнаем ею путь, так и душе человеческой беспутье погибельно.

Шептал снег под ногами, шептали деревья и морозный, игольчатый воздух. Мать Мелитина боялась остановиться и прервать этот шепот. Ночь же казалась бесконечной, как и ее путь, как дорожная молитва. Она выбивалась из сил, слабела, но голос Андрея Первозванного подгонял ее, торопил и обнадеживал; чем дальше дорога, тем крепче молитва и слово Богу слышнее. Но странное дело — не только тело слабеет с каждой верстой, а и голос, и слово едва отлипает от уст. Рука же и подняться не может для крестного знамения. И ладно бы, можно в душе трудиться, да ведь и душа пустеет, разум гаснет…

Остановилась мать Мелитина, умыла лицо снегом и, начертав круг обережный, встала на колени. В тот же миг завыло, загрохотало над головою и сронился снег с сосновых крон.

— Все одно гибель тебе! Гибель! — закричала черная птица. — А сына твоего не отдам! Мне он станет служить! Мне будет послушен и предан!

Душа матери Мелитины, словно цвет мать-и-мачехи, открылась солнцу, согрелась любовью.

И увидела она, как сын Андрей идет по пути к греху, на мерзкое дело. Будто снег кругом, холод и сумрачный ночной лес. Андрей идет впереди на лыжах — лицо куржаком занялось, сверкают во тьме глаза — за ним люди, много людей. Вот Андрей останавливается и гневно кричит: «Вперед! Вперед!» Рот его раскрывается черной ямой от нового черного слова: «Карать! Карать!»

— Карать! Карать! — с неба закричала черная птица. «Что же раньше не услышала я тебя, сынок? — тихо, без молитвы, думала мать Мелитина. — Уж я бы тогда тебя остановила, уж я бы отвела тебя с пути грешного и на путь истинный поставила. Каково же тебе нынче, слепому-незрячему, по земле ходить без пути-дороги? Вот ты и упал, сыночек, вот и ушибся. Да ничего, встань. Поднимись на ноги и ступай. Давай вместе, ну? Поднимайся, держись крепче за руку, и пойдем. Сначала махоньким шажком, потихоньку, а потом быстрей, быстрей, и побежим! Вон ты как далеко отстал. Вставай!»

— Я сам встану, маменька, — услышала она больной тихий голос Андрея. — Встану и пойду. Позволь только имя свое, тобой данное, сменить.

— Зачем же тебе другое имя, сынок? — спросила она.

— Чтоб черных птиц обмануть. Мне с моим именем не искупить греха, маменька! — признался Андрей. — Позволь? Ты мне имя дала, ты лишь можешь позволить взять другое. А душа останется моя! Ты ведь сменила имя свое, когда уходила от мира? Вот и я хочу сменить и уйти.

— Уйти от мира?

— Нет, маменька, в мир! К людям! Из-под власти черных птиц! Благослови!

— Что же, благословляю, — проронила она. — Какое же имя ты взял себе?

— Не чужое, маменька, — облегченно вздохнул Андрей. — Брата своего, Александра.

— А знаешь ли ты, сынок, — тихо и горестно заговорила мать Мелитина, — что вместе с именем ты берешь его судьбу? Судьба же его нелегкая, Андрей! Подумай!

— Знаю, — выдохнул он. — Помнишь, когда мне рассекли лицо… Помнишь, в детстве? Первый раз рассекли?.. Тогда мы с Сашей поменялись судьбой. И теперь я лишь возвращаю назад свою долю!