Крамола. Книга 2
Шрифт:
На следующий же день после бани собрали всех сестер, поместили в избу и заставили гнид бить в белье, что в прачечной стирают. Вши людей заедали, и слышно, тиф начался. Верно, птице Фирин почудилось, что мы грязной работы испугаемся, а то неведомо ей, что нам и это во благо. Принесут грязное белье, свалят кучей, и куча эта шевелится, ровно живая. Прожарим мы исподнее в печи, потом каждый шов еще надо железкой продавить и стеклышком прочистить. И пока работаем, по нам вши ползают, живьем едят. Черная же птица Фирин прилетит к нам в гнидобойку и поет сладко, задушевно, будто жалеет нас, и восторгается, какие мы смелые и не боимся тифозной вши. И все нас матерями зовет да по имени. Велел барак наш утеплить, пайку выдавать, как ударницам. Сестры мои готовы были поверить ему, слышу, переговариваться с ним начали. А птица же Фирин то одну сестру, что помоложе, ущипнет, то другую.
Лишь спустя месяц увидела я, как мрут мои сестры в гнидобойке и как хитро сделано было с нами. Покарай меня, Господи, слепошарую! Ведь чувствовала, не от добра черная птица вьется над нашими головами. Не мытьем решило взять нас племя гулагов, так катаньем. Вроде легкая работа. Это ведь не землю наваливать, не тачки катать и тем более не белкой в колесе бегать. Сиди да продавливай швы у рубах и кальсон. Но с самого начала от этого почему-то зубы сводило. Проведешь железкой по шву — трещат гниды, и звук такой визжащий. Ну сводит зубы, нехорошо лицо подергивается — можно терпеть после работы-то тяжкой. Терпели мы, терпели, и незаметно то у одной головокружение, то у другой обморок, а иную сестру перекосит и телом, и лицом, а иная не в себе делается. А потом и вовсе, слышу, мои сестры заговариваться начали. Станем трудиться вечером по баракам, они несут невесть что, вместо молитв-то. А сладкоголосая птица знай себе поет, тогда как в бараке у сестер по ночам зубовный скрежет начинается. Царица Небесная! К Тебе взываю, наставь, как эдакую муку пережить? Мысли мои путаются, в ушах визг стоит, и гниды перед глазами. Не выстоять нам, Матушка, перед наказанием эдаким, не исполнить урока. Что же с людьми станет, коли мы все умом и нервами повредимся? Черная птица Фирин не отступится, пока не изведет нас, убогих, пока не завладеет душами нашими — не успокоится. Люди теперь от нас шарахаются, потому что слух пущен, будто мы если работаем в гнидобойке, значит, вшей по баракам разносим, а с ними и тиф. Боятся люди нас, хоть на расстоянии и беседуют, и жалеют. И торжествует племя гулагов, летает над головами, смеется, окаянное.
Не допусти, Господи, чтоб одолели нас черные птицы! Не дай пропасть народу православному, не дай поставить его на колени перед антихристом и отродьем его.
Заступись, Матушка!..»
Трудилась мать Мелитина, писала молитвы свои на рубахе, стоя у аналоя в храме, где когда-то постриг приняла. И Ангел в образе отца затепливал ей свечи.
И вот однажды, когда погибал дух сестер в гнидобойке и не было слова на устах, способного остановить погибель, взмолилась она в отчаянии:
— Владыко! Неужто кончился путь народа моего? Неужто обрек Ты его на муки смертные и гибель? Пощади православных, Господи! Ведь зачем-то был Тебе нужен народ? Не для одних только мук сотворил Ты его, Вседержитель!
И в тот же миг увидела мать Мелитина книгу на аналое, невиданную и никем не читанную. Потянулась она к книге и прочитала: «Книга судеб народов. Какие были, какие ныне есть и какие впредь будут».
Прочитала и не смогла поднять руку, чтобы открыть книгу. А свеча между тем догорает, кривится, истекает воском.
«Книга судеб народов»…
Буквочки красные, и свет от них идет, манит, подзуживает: открой, ну, открой же и читай.
— Ангел мой! — воскликнула мать Мелитина. — Можно ли мне читать книгу эту?
И услышала знакомый детский голос:
— Читай, тебе позволено.
Свеча же между тем едва уже дышит, и фитилек всплыл в воске, и зачадил огонек. Осенила себя крестом мать Мелитина, огляделась — не видать ли Ангела, чтоб свечу новую затеплил. И вдруг видит, как в темном храме возник огонек и поплыл к ней, несомый чьей-то рукой. «Вот и свет мне несут, — подумала она. — Благослови, Боже!»
И тут увидела мать Мелитина другую руку, которая затепливала свечу у аналоя. Увидела и вмиг узнала, чья это рука!
Голос же сладкий, нежный, так и шепчет в ухо: читай, читай, тебе позволено…
Смахнула мать Мелитина свечу, отпрянула от аналоя.
— Не стану читать! Ты в храм проник и меня искушаешь!..
А свечка, ставленная Ангелом, догорела, и в храме наступил мрак. Лишь огонек все блуждал и блуждал в стороне, колебался на сквозняке и не мог найти дороги к аналою.
— Матушка Небесная! — воскликнула мать Мелитина. — Знать, беда и муки не только на грешной земле, ежели черные птицы и в храм проникли, ежели они креста святого не боятся. Научи, как выстоять, как совладать
с силой нечистой!И тут увидела мать Мелитина, как черная птица пала камнем из-под свода, схватила в когти Книгу и понесла ее в бездонную черноту. Опахнуло лицо ветром, зашатались иконы в иконостасе, словно маятник, закачалось паникадило на длинных цепях. Казалось, еще один миг, и рассыплется, разрушится храм матери Мелитины. И унесла бы птица похищенную Книгу, но храмное поднебесье озарилось светом и в черной стае воронья возникли белые, Ангельские крылья.
В тот час, когда народ российский стонал и обливался слезами, роя себе одну бесконечно длинную братскую могилу, когда корежили суть его и выторговывали душу за пирожок и когда уже чудилось, что и помолиться некому за мученицу-Россию, над ее головой творилась незримая и неслышимая битва. Лишь черное да белое перо осыпалось наземь. Упадет черное — посветлеет небо; а как белое сронится — торжествует тьма! И пока кружились и мелькали черные тени в поднебесье, пока скрежетало железо вокруг белых крыльев Ангела, мать Мелитина стояла ни жива, ни мертва. Одолел Свет темную силу и спустился на землю. На месте, где потухла свеча, новую затеплил и отнятую у черных птиц Книгу положил на аналой. Засветились, заиграли буковки…
Обрадовалась мать Мелитина: «Верно, читать позволят! Благодарю Тебя, Господи!»
— Читала ли ты Книгу? — спросил Ангел.
— Нет, не читала, — призналась она. — Свеча не Тобою была затеплена, чужая рука сатанинский свет принесла. А при свете том истина ложью оборачивается.
— Черные птицы хотят похитить Книгу и переписать ее на свой лад, — сказал Ангел. — Потому отныне она будет храниться здесь, перед тобой, на аналое.
— Но ведь отсюда ее легче похитить! — ужаснулась мать Мелитина. — Черные птицы над головой вьются, крыльями бьют, когда молюсь. Нельзя ли спрятать Книгу?
— Нельзя, — вздохнул Ангел, и вздох Его зазвенел серебряным бубенчиком под сводами. — Когда вершится судьба народа, в этой Книге начертанная, надо, чтобы она на виду лежала, на глазах. Чтобы никакая другая сила не смогла изменить ни одной буквы в судьбе, ни одной строчки переписать.
— Можно ли мне читать ее? — осмелилась мать Мелитина. — Хотя бы одним глазком заглянуть?..
— Даже если я приду и скажу — читай, ты все равно не притрагивайся к Книге, — предостерег Он. — Нельзя читать Книгу Нечитаную, ибо, познав судьбу, тебе захочется изменить ее.
— Прости меня, безмудрую! — взмолилась мать Мелитина. — Но неужели такая уж горькая доля начертана нашему народу? Что ждать ему? Что будет с ним?! А что станет с миром?!
В тот миг под сводами храма послышался злобный клекот и железный лязг крыльев. Ангел воспарил над аналоем и, прежде чем умчаться в поднебесье, очертил вокруг матери Мелитины обережный круг. Мать Мелитина потянулась к нему руками, да так и осталась стоять в ожидании. Поняла она, что нельзя спрашивать, не будет ей ответа. Покаялась, потупила голову. Стены же храма расширились беспредельно, купол вознесся высоко вверх, но, даже стоя на земле, можно было слышать, как там, под сводами небес, гремит битва не на жизнь, а на смерть.
И еще поняла она, что теперь, когда Книга Судеб Народов лежит на виду у всего мира, ее будут похищать каждый день, каждый час, каждую минуту, потому и земля, и небо — кругом поле бранное…
19. В ГОД 1933…
Организованный в Березине колхоз назвали «Светлый путь».
Обнаружив не учтенное никакими переписями, неизвестное миру село с дремучим единоличным хозяйством, причем богатое, хлебное, районное начальство велело немедленно преобразовать его в колхоз. Можно было бы всех раскулачить и выслать, но кто же тогда останется работать? Поэтому в Березино приехали представители власти из Есаульска, привезли с собой худого кадыкастого парнишку Артема Никитича Главадских и стали записывать в колхоз. Березинские от ссыльных, что зимовали по избам в селе, кое-что уже слыхали о коллективизации, и, конечно, ничего положительного. Бывшие кулаки хвалить колхозную жизнь никак не могли. Потому и приуныли мужики; бабы, столько лет не ведавшие ядреного бабьего рева, ударились в слезы; дети смотрели печально и со страхом. Коллективная жизнь представлялась березинским чем-то вроде жизни в плену либо под иноземным игом: земля вроде твоя, по крайней мере, ты ее пашешь, кони как будто тоже твои, и коровы, и выпасы, и луга — все принадлежит тебе. Однако ты сам вместе со всем коллективным хозяйством принадлежишь кому-то всесильному и недостижимому, так что нет у тебя даже своей рубахи, ребятишек своих, не говоря уж о земле, конях и коровах.