Крамола. Книга 2
Шрифт:
Наверное, ей показалось, что он бредит. Она закрыла его рот ладонью и зашептала, целуя лицо:
— Молчи, молчи, молчи…
— Боюсь! — отняв ее руку, сказал Андрей. — Я не боялся смерти, потому что был мертв! Чего мертвым-то бояться?.. Если боюсь, значит, живу! Ожил! Воскрес!..
— Андрей! — взмолилась Любушка. — Милый, успокойся. Тебе чудится, ты бредишь. Ну? Очнись, это я перед тобой, я! А в горнице спят наши дети, ну?
— Я в памяти, — признался он. — Я все осознаю, все чувствую.
— Все равно, не вспоминай! Забудь! И запомни, пока я с тобой — ничего не случится!
— Как ты сказала? — вдруг напрягся он. — Повтори!
— Пока я с тобой — все будет хорошо, —
Андрей нащупал край шкуры на груди, отодрал ее, отвернул край, и сразу стало легче дышать. Свежая овчина вытянула боль.
— Вот почему меня отпустили, — медленно проговорил он. — Вот почему расстреляли условно… Где ты была? Они же тебя искали! Где ты была?
— Зачем тебе это, Андрюша? — Она попыталась уложить его голову на подушку. — Самое главное — ты спасен, ты жив! Они не успели…
— Ты видела Шиловского?
Она замерла на мгновение и опустила голову.
— Прости, Андрей… Иначе тебя было не спасти. Я ездила в Москву. Продала свой крестик и кольцо… Я бы все продала, чтобы спасти, выкупить тебя!
— Зачем? Зачем ты сделала это?.. — Андрей ослаб. — Он спасает меня второй раз… Я в долгу перед ним. Понимаешь ли ты, я не хочу быть его должником! Не хочу от него брать жизнь!.. Один раз уже взял. И вот, ты видишь… Не хочу!
— Но что мне было делать, Андрей! — застонала она и уткнулась в его грудь. — Мы бы все пропали. И дети наши! Я молилась, чтобы успеть мне, а не им. И я успела… Сомневалась, когда ехала. И уже тогда думала, что ты воспротивишься. Но только он мог спасти!
Андрей приподнялся на руках и прислонился к стене, потянул с себя шкуру: присохшая, она отрывалась с трудом, болезненно, словно приросла к живой коже.
— Ты же знаешь, Андрей. Я не разделяла его замыслов, не понимала его революционных идей. Это не женское дело! Мне всегда хотелось вырваться из его дома! — Она едва сдерживала слезы. — И я вырвалась. Но что же делать? Что? Если никто в мире — никто! — не мог бы спасти тебя и детей! А я — мать! Мать я!.. И жена твоя… За тебя, Андрей, за жизнь детей моих я самому страшному врагу в ноги повалюсь! И ты меня не осуждай… Все равно мы вырвались от Шиловского. Теперь у него нет власти…
— Нет, не вырвались, Юлия, — сказал Андрей и осекся, назвав жену именем из прошлого — а она словно не услышала этого. — Мы повязаны… И даже жизнь в забвении ничего не значит. И если он сумел освободить меня на таком расстоянии!.. А ведь Троцкого уже нет. Я знаю, слышал в камере… Нет его, врагом объявлен… Значит, Шиловский еще в силе, и над нами его воля. Теперь же и вовсе погрязли.
— Андрей, все не так! — полушепотом воскликнула Любушка. — Он стал совсем другим. Как бы сказать… Успокоился, тихо живет.
— Тихо живет, — проронил Андрей, и тут же вспомнился ему Шиловский, лежащий в вагоне, на «нейтральной» полосе, между больными и здоровыми, а по сути, между живыми и мертвыми. Сколько раз ему тогда казалось, будто комиссар не дышит, прикрытый соломой и всеми забытый. Не просил ни пить, ни есть по целым суткам, и лишь когда Андрей подходил к нему и сгребал солому с лица — Шиловский открывал глаза, смотрел и шевелил пересохшими губами. И странно, что в вагоне его вообще не замечали, словно несуществующего: видимо, здоровые не считали его больным, но и не принимали как здорового. Те же, кто лежал на тифозной половине, впадал в безразличие к миру, и души их, отринув все земное, прощались с телом.
А он между тем жил, и заживала его страшная штыковая рана.
— Он сначала сердился на тебя, — продолжала Юлия. — И спрашивал, как ты смел оставить ревтрибунал и бежать… Я рассказала, как ты заболел
ишемической болезнью, И мы не бежали, а ушли лечить тебя в старообрядческие поселения. Сообщить не смогли, потому что военный комиссар и губчека были против тебя… Завидовали…— Зачем же ты лгала?
— Разве это ложь? Все было так!
— Ты забыла, Юля. — Андрей сдирал с себя шкуру. — Мы ушли, когда узнали о расстреле в монастыре.
Она вдруг отпрянула, услышав свое старое имя, заслонилась рукой.
— Почему?.. Почему ты зовешь меня так?
— Как?
— Ты назвал меня… А меня зовут Любовь! Любушка!
— Прости, я оговорился, — смутился Андрей.
— Нет, ты не оговорился, — испуганно проговорила она. — Ты же тринадцать лет не оговаривался… Меня зовут Любовь!
— Я помню, знаю, — выдавил он. — И все-таки, ты лгала…
Любушка заплакала, но тут же высохли слезы.
— Да, да… Я солгала ему. Помню, мы ушли сами… Но ведь есть ложь во спасение? А он разве не лгал нам? Разве он не виноват в том, что сейчас происходит с народом? И с нами?! По его воле мы оказались здесь. Он тебя заставил судить. И потому ты сам оказался под судом. Кто же еще должен был отвести беду?
— Если бы ты ему так сказала, — пожалел Андрей. — Такими же словами… А ты мне говоришь.
— Я очень хорошо знаю его характер, — возразила она. — Шиловский не терпит обвинений. А мне надо было спасать тебя!
— И все-таки зря, — выдохнул Андрей. — Теперь нам станет еще труднее. Надо готовиться… Пойми, Любушка, судьбу не обмануть и не изменить. Можно у нее выиграть, но потом она возьмет свое. И берет… Саша, брат мой, еще в восемнадцатом понял: надо жить во искупление. И стал жить… Теперь и мой черед, Люба. Я не ушел от этого пути, и не уйду. Жизнь во искупление.
— Андрей, а ведь ты эгоист! — с болью в голосе сказала она. — Ты думаешь о себе, о своей жизни. Тебя волнуют только твои чувства. А ты о нас подумал? О детях? Обо мне? О чем мы думаем? Что мы чувствуем, подумал?
— Только об этом и думаю, — подтвердил он. — О детях и о тебе… И потому мне надо жить как брат заповедал! Мы с тобой пожили. В покое, в тишине. Нам целых тринадцать лет никто не мешал. Мы с тобой нарожали детей, и я стал бояться смерти… Кончился отпуск, Любушка.
— Погоди, Андрей! — взмолилась она, беспомощно хватая его руки. — Я тебя не понимаю… Что ты хочешь сделать? Жизнь изменилась, пока мы жили в Березине. И люди изменились. Все в мире уже не так, как было в двадцатом. Тем более в восемнадцатом! Я ехала в поезде и ничего не узнавала… Даже Шиловский не тот. И мне хочется верить в это… Он снова занимается биологией, возится в живом уголке и вроде бы ничего не хочет. И жаловаться стал… Мне показалось, он обрадовался, что мы нашлись. Говорит, его совсем все забыли, забросили… Правда, меня смутило, что он советовал нам перебраться в Красноярск. Сказал, что все устроит, поможет, чтобы тебя взяли на службу в государственный банк… А если от чистого сердца?.. Не знаю… Но мы никуда не поедем отсюда! Будем жить здесь, а лучше уйдем к кержакам? Андрей? Нас примут!
— Примут, — согласился Андрей. — Но как было, уже не будет… Если бы я не попал в тюрьму, не посмотрел… А увидел — и больше не могу терпеть. Ты меня выручила. Даже не ты — он. А я только-только почувствовал дорогу под ногами… Ничего, еще не поздно. Я вернусь.
— О чем ты, Андрей? — Она потрясла его голову. — Я совсем тебя не понимаю!
— Постарайся понять, — тихо попросил он. — Убежим, а как же дети наши? Они же потом нас проклянут! Что им скажем?.. Постарайся понять. Я должен разделить участь своего народа. Иначе нет смысла жить. А дети поймут, они мудрее нас с тобой. Мне нужно вернуться назад.