Крамола. Книга 2

— На Кубе революция. Американцы душат, наши, как всегда, помогают, — без интереса сообщил Коля.

— Значит, она все-таки жива, — медленно проговорил дед. — Жива, зараза…

— Кто? — спросил внук, натягивая шапку.

— Кто-кто! — неожиданно разгневался Андрей Николаевич. — Мировая революция, вот кто!

Внук присвистнул, хотел съязвить, уже и губы сложились в усмешке, но, видно, передумал. Он забрался на полок, сел рядом с дедом и поболтал ногами.

— Послушай, дед, — неторопливо начал он. — Ты все время темнишь, все время себе на уме. Но со мной-то, в бане, можно говорить откровенно? Или ты меня презираешь, что я в органы попал?.. Кончай темнить, а?

— Что я тебе натемнил? — проворчал дед, укладываясь на полке. — Поддавай!

— Погоди, дед, — миролюбиво сказал Коля. — Не обижайся. Допустим, что ты делал в женском монастыре в тридцать третьем?

— В тюрьме сидел, — буркнул Андрей Николаевич. — Что я всю жизнь делал?

— Вот видишь, когда признался!

— А ты меня раньше не допрашивал! Это сейчас научился…

— Мог бы и сам рассказать, без допросов, — обиделся внук. — Теперь все можно говорить! И газеты обо всем пишут!

— Обо всем ли, Коля? — Дед поправил веник под головой и повернул лицо к внуку. — Ты же закончил историческое отделение. Тебя пять лет чему учили? Кроме диалектического материализма?.. Истории учили. Так ты должен мыслить исторически, а не так, как тебе подают мысль: обсосанную и прилизанную. Учись, раз не выучился!

— Кто же меня учить будет?

— Жизнь научит, мордой об лавку.

— Научит, — согласился Коля. — А ты — не жизнь? Что тебе стоило сказать, что и в монастыре сидел?

— Я и сидел-то там — месяц, — отмахнулся дед. — Забыл уже…

— Врешь, не забыл! — подхватил внук. — Ты ничего не забыл, я же вижу. Я даже вижу, когда ты вспоминаешь. У тебя все на лице написано, когда ты думаешь.

— Прозорливый, — заворчал Андрей Николаевич. — Один такой прозорливый по фамилии Недоливко сотнями на тот свет отправлял. Тоже говорил — насквозь вижу.

— Оставь мою службу в покое, — попросил Коля. — Я и сам не рад… В конце концов, я там временно. Да и паспорта крестьянам давать — это кое-что значит. Дело знаменательное и символическое.

— Это так, символическое, — пробубнил дед. — Теперь вся Советская власть только на бумажке.

— Да я знаю, — засмеялся Коля. — Ты старый антисоветчик. Только паспорт — это, по крайней мере, свобода передвижения. Маленькая, но свобода.

— Я антисоветчик? — Дед сел. — Я за Советскую власть воевал!

— Это мне известно. Ты скажи про другое…

— Ничего тебе не известно! — Андрей Николаевич спрыгнул с полка и пошел в предбанник, так и не допарившись. Внук снял шапку, сбросил рукавицы и потащился следом.

— Ты обижаешься, как девушка, — сказал он, подождав, когда дед напьется и чуть успокоится.

— Потому что у тебя милицейские замашки! — отрезал дед. — Даже не милицейские, а НКВД.

— Я же пошутил!

— Молодец…

— Ну, прости, дед… — затянул Коля. — Времена и в самом деле изменились. Двадцатый съезд же был…

— Изменились времена. — Андрей Николаевич утерся полотенцем. — Дед по лагерям, внук в милиции. Пожалуй, кое-что изменилось. Только не пойму пока, в какую сторону… Советской власти как не было, так и нет.

— За что же ты воевал?

— Но не за эту, — отрезал дед. — За эту я сидел.

Коля подсел поближе, приобняв деда, примиряюще потискал его сухое, жилистое плечо.

— Вот видишь… А нас не учили, какая та, какая эта. Мы только одного вождя вырвали из учебников и все. Остальное по-старому.

— И хорошо, — проворчал и сгорбился Андрей Николаевич. — Поживите пока так, дальше видно будет.

— Чего хорошего? — серьезно спросил Коля. — Я же чувствую… А вы на самом деле темните. Тот старик, что из-за монастыря приходил, тоже какой-то… Будто все верно говорит, а что-то недоговаривает.

— Он есаульский? — слегка оживился дед.

— Вроде бы… Пенсионер.

— Как фамилия?

— Не сказал, — пожал плечами внук. — Его дедом зовут. Все дед да дед. Говорят, у милиции отирается. Только я узнал. Деревнин его фамилия.

— Деревнин, — спокойно повторил Андрей Николаевич. — Знакомый человек… Ты бы, Коля, похлопотал, чтоб мне в школе разрешили работать. Я же в лагерях работал… Зима начнется, что буду делать?

— Ко мне на зиму, — предложил Коля. — У меня вагончик теплый.

— А ты мне допросы устраивать начнешь?

— Постепенно сам расскажешь, — усмехнулся он. — Зимние вечера длинные. Сядем рядком, поговорим ладком…

— Не дождешься.

Внук встал на корточки перед дедом, заглянул ему в лицо.

— Но почему?.. Ты мне скажи, дед? Я пойму тебя! Мы же всегда друг друга понимали! Ты мой родной дед.

— Потому ничего не скажу, — отрубил Андрей Николаевич.

— Хотя бы про монастырь?

— Монастырь отстаивай, — сказал дед. — Его надо сохранить. И тебе в этом прямой резон. Там твоя родня схоронена.

— В монастыре?! А кто?

— Да есть. — Андрей Николаевич стал загибать пальцы. — Мой дядя, епископ Даниил, брат мой, Саша. Потом… Потом твой прапрадед Прокопий.

Коля помолчал, сгреб с себя листья от веника, встряхнулся.

— Можно было и раньше сказать… Я бы могилы поискал.

— Не найдешь, — бросил дед. — На них бараки стоят. А кресты в окна вставили.

— Разве это кресты?! Я еще подумал: какие красивые решетки…

— Решеток красивых не бывает, — вымолвил Андрей Николаевич. — В каждой решетке мне видится крест… После этого…

— Ну, ну? — подтолкнул внук. — Что ты замолчал?

— Да отстань ты! — рассердился дед. — Прилип, как банный лист. Все равно ничего не скажу.

Коля вскочил, взмахнул руками и закричал:

— Но почему, дед?! Почему?!

— Потому что не хочу ломать твою жизнь! Понял?! Не хочу и не буду!.. Ты и так моей дорожкой пошел. Не хочу! Ничего ворошить не хочу. Потому что зло пойдет. От правды зло пойдет, а это, Коля, самое страшное. Нам бы сейчас лет на десять в забвение… Чтобы все забылось, чтобы души отдохнули. И никто бы не мешал народу жить!.. Да где там! Молюсь, что хоть успокоилось немного…