Красавица и генералы

Григорова остановила ее, сказала, что казаков она не звала, что на руднике многое поразрушено, и она обо всем сожалеет; и пообещала прислать аспирину, бинтов и мази.

–  Теперя откупиться хотите? - непримиримо произнес Миколка. - А сколько там побито людей?!

–  Да что с тобой! Прямо бес вселился! - воскликнула Анна Дионисовна. А ну-ка! - И стала толкать Миколку в грудь. - Я здесь хозяйка! Уходи!

Вытолкав его и тяжело дыша, она повернулась к Григоровой, та натянуто улыбалась. "Боится, - подумала Анна Дионисовна. - Хочет соломки подостлать. А они ей навряд простят, что она богатая".

За дверями слышалось злое ворчание Миколки.

–  Людей побили много, - объяснил раненый. - Смущенный он сильно, никак не смирится. Но ничего - потом его ничем не смутишь!

–  Не я это начала. Я тоже пострадала, - повторила Григорова. - Я вырвала сына Анны Дионисовны прямо из рук у казаков.

–  Все равно мы враги, - спокойно произнес он. - Жаль. Вы хорошая добрая женщина.

Когда он это начал говорить, из кабинета вышел Виктор и, задетый врагами, остановился, хотел было возразить, но потом передумал и заговорил с Григоровой, не глядя на лежащего социалиста.

С появлением Виктора в гостиной что-то переменилось, сделалось тревожно, словно могла начаться настоящая драка.

Раненый замолчал, закрыл глаза. Миколка за дверью стих, не ворчал больше, и Виктор никак не показывал, что готов защищать Нину.

–  Спасибо, - вдруг сказал социалист. - Я виноват - простите. Обидно помирать, . когда уже близко победа... Я тоже из вашей среды, мой отец земский начальник в Ярославской губернии. Но я пошел дальше вас.

Его стали слушать. Он говорил спокойно, без раздражения и злости. Бледное лицо смягчилось. Должно быть, ему хотелось объясниться и достичь хоть какого-то положения в чужом доме перед чужими, холодно настроенными людьми.

–  Я был таким, как ваш сын, - продолжал раненый. - Я закончил гимназию, видел всю нелепость жизнеустройства. Вместо того чтобы помогать простому народу стать образованнее и богаче, власти поощряли его дикое состояние, крестьянскую общину. Отец воспитывал во мне независимость, но не указал пути... Отцы и дети! - усмехнулся он. - Нас призывали сеять разумное, доброе, вечное! Кому сеять? В деревне все поют под дуду какого-нибудь Тит Титыча и охотно подавляют все независимое.

–  Как вас зовут? - спросила Анна Дионисовна. До сих пор они не спрашивали его имени.

–  Викентий Михайлович Рылов, - ответил он.

–  Хорошо, Викентий Михайлович, - сказала она. - Вам надо набираться сил. Потом поговорим. Деревенская община, замечу, не только источник свинцовых мерзостей, как писали некоторые утратившие веру в будущее литераторы. И не прообраз социалистической коммуны, как утверждали другие. Община - это муравейник.

Рылов пошевелил рукой, напряг подбородок, желая что-то сказать, но она остановила его:

–  Муравейник, Викентий Михайлович! Причем без головы. А головой может служить только земство. Только кооперативные основания, когда все свободны, но имеют общий интерес.

–  Нет, - сказал Рылов. - Нет. Это буржуазные затеи. Рабочим нечего ждать, ничего они не дождутся. - Его лицо ожесточилось, глаза стали слезиться.

–  Наслышались мы подобного, - заметила Григорова. - Не будем мешать вашему социалисту, Анна Дионисовна... Витя, я хочу пригласить тебя на обед, будут офицеры, - она отвернулась от Рылова, он совсем перестал ее интересовать.

–  Нина, погодите, ей-Богу! - сказала Анна Дионисовна. - На такое надо ответить немедля... По-вашему, Викентий Иванович, надо все получать в этом мире, не откладывая ничего на мир иной? А вы слышали такую истину: если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои его, ибо, делая сне, ты соберешь ему на голову горячие уголья?

–  Я не Иванович, а Михайлович, - сказал Рылов.

–  Да, Викентий Михайлович. Простите.

–  Ничего. Я тоже когда-то уповал на веру, надежду, любовь. Теперь я уповаю на ненависть. Сердце, горящее ненавистью, ничто не остановит. Теперь я вам скажу: нет ничего сильнее ненависти.

–  И что вы ненавидите? Может, вам не повезло в жизни, вы не нашли своей дороги. Но рано или поздно умный находит себе применение. А сейчас война, люди быстро выбывают, требуется приток свежих сил.

–  Война! - воскликнул Рылов. - Я был на фронте. - Там научили простой народ презирать жизнь, убивать, не верить пустым сказкам. Пролетариат желал в войне поражения, чтобы Российская империя развалилась к чертовой матери! Вот где горячие уголья.

–  Я знаю, вы пораженцы, - сказала Анна Дионисовна-Это ваша страшная ошибка. Нельзя так ненавидеть свою страну, ее прошлое, обычаи, героев.

–  Нет героев, все грязь, обман. - Рылов усмехнулся. - Прислужники кровопийц!

Увидев его слабую высокомерную усмешку, Анна Дионисовна почувствовала, что он мнит себя первохристианином и переубеждать его бессмысленно.

–  Не время спорить, - сказала она. - Лежите, будем вас лечить.

Она была довольна собой, что не сорвалась, выдержала этот нелегкий разговор с единомышленником мужа. Оба они заблуждались, это было очевидно, и она кормила и укрывала голодного, зная, что побеждает его таким образом.

После слов Рылова на Виктора нашла непонятная тоска, как будто он увидел тяжелый сон и ничего не смог поделать, чтобы освободиться. И раньше он слышал о желании поражения России, только раньше он не верил этому, слишком слабыми казались пораженцы, а сейчас, глядя на едва теплившегося раненого, поверил, что Россия рушится. Эх, выбросить бы Рылова из дома! И не надо уповать ни на какие уголья - только на силу и решимость!

Но мать расслабилась от великодушия, и вообще - одно дело думать, а другое - взять да выставить лежачего больного на мороз прямо к казакам. На это Виктора не хватит.

Во взгляде зеленоватых глаз Нины он прочитал, что она презирает Рылова и скрывает это из-за такого же стремления казаться великодушной. Тот прямо заявлял: все грязь и обман, и с ним можно было бы не церемониться, а они не умели поставить его на место. А ведь это просто было сделать.

Весь день до обеда у Григоровой Виктор находился в тяжелом настроении, читал роман Сенкевича о древнеримских безобразиях и ни на минуту не забывал, что в доме - чужие. Как от них можно было избавиться без насилия, он не знал.

На обеде у Нины в кругу шахтовладельцев, инженеров и офицеров Виктор оказался младшим и сидел молча, приглядывался. Офицеры держались как освободители и ожидали чествования. Остальные гости, среди которых как патриарх выделялся Ланге с холодным выражением лица, держались натянуто. Хозяйка стремилась сблизить всех, ведь она была не только владелицей шахты, но и вдовой казачьего офицера. И подняла первый тост за донцов, всегда верных своему долгу, доблестных воинов. Она не могла не видеть, что противостоит ее желанию нащупать опору в поднимающейся буре. Сошлись две силы: патриархальное воинство, грубое, твердое, мужественное, и промышленно-технические работники, интеллигенты, видевшие в военных лишь нерассуждающую, подавляющую все новое мощь, да притом явно монархического толка. Однако другого воинства, другой защиты у Нины не имелось.