Красная тетрадь

Кровь размазалась, смешалась со слезами, стала розовой, грязь поблекла, подсмылась – так он плакал. Теперь отчетливо видны были ссадины на его щеках.

Что же я с ним сделал? Но этим вопросом я задаюсь только теперь.

– Я хочу, чтобы ты был свободный, Арлен! И мой братик! И Боря! И Мила! И даже Володя! Все свободные, живые – свободные, мертвые – свободные! Я так хочу! Но я ничего не умею! Я не знаю, как мне сделать так, чтобы тебя не забрали туда!

Он думал обо мне.

– Но ты никогда не поможешь! – в отчаянии крикнул Ванечка.

– Тебя не убьют!

– А я не боюсь, что я умру! Не боюсь умереть! Не боюсь!

Хотя, в отличие от нас, Ванечка мог жить долго-долго. До самой старости.

– Я боюсь, что я ничего не знаю! Ничего не могу!

Словно мой собственный голос: я боюсь не быть полезным.

– Нет! – сказал я. – Не говори так!

Потому что это причиняет мне боль.

А я должен быть спокойным, с холодной головой, с горячим сердцем.

Еще чистые руки, но руки у меня были уже совсем грязные, в крови и в земле. Я дернул плечом и понял, что кости встали на место.

Я обладал огромнейшей силой, и я чувствовал ее – она плескалась во мне, наполняла меня, она жила во мне.

Ванечка сказал:

– Ну только вот почему ты такой!

– Какой?

– Почему упрямый такой?

Словно бы ссора из-за какой-то мелочи, снова кольнуло сердце, но я не дал этой боли распространиться.

Борины когти, подумал я. Я их видел, могу вообразить. Стоит отрастить такие, и я заберусь на дерево. Я посмотрел на свои грязные руки: сорванная кожа на ладонях, траурная кайма под ногтями – совсем не те руки, которые я привык видеть. Но пальцы уже полностью зажили.

С когтями оказалось сложнее, чем с мясными лентами (все еще не знаю, как их точно стоит называть). Наверное, потому, что такие когти изначально принадлежали Боре, а мне они были не синтонны, их образ родился не во мне, я просто вызвал его в памяти.

Я должен был сосредоточиться, а Ванечка все продолжал плакать. Почему я не думал тогда о том, как ему страшно и непросто?

Наконец с болью, когти прорвались из моих пальцев. Я разместил их не очень удачно – они продрали подушечки, эти костяные, острые, крючковатые наросты. Мои руки кровоточили, и я боялся не справиться с новым инструментом.

Но все-таки таков был единственный способ добраться до Ванечки.

– Ну ты же не всегда таким был! – сказал Ванечка. – Ты был и маленьким! Маленьким совсем! Таким маленьким, чтобы так со мной не поступать!

Сейчас я думаю: до чего легко он мог бы заставить меня вонзить собственные новоприобретенные когти себе в глаза, если бы только знал, как это делается. Но если бы даже знал, разве сделал бы?

Я встал на кучу веток, оставшуюся на земле после восхождения Ванечки, подпрыгнул, вцепился когтями, пару раз съехал вниз, а потом приноровился, когти наконец стали такими крепкими, как нужно.

Еще лучше было бы отрастить их и на ногах, да только я не мог хорошо этого представить, и ботинки стало жалко, мама бы очень расстроилась.

Я карабкался вверх, а Ванечка сидел и плакал. Он плакал обо мне.

– Бедный, бедный Арлен! Как же мне тебя исправить?

Но меня не нужно было исправлять. Я и был аккуратно заряженным ружьем, хорошо заточенным ножом, верно отлитой пулей. И не мог стать чем-то другим.

Ванечка весь трясся, но будто бы даже не от страха, а просто его переполняло множество болезненных чувств, они резонировали, ударялись в меня, как волна, которую нельзя увидеть, и я замирал, потому что должен был с ними справиться.

– Должен! Должен! Должен! Ты всегда должен! Тебе будет больно!

Я лез вверх, хотя это и было больно, но тем ценнее становилось мое восхождение.

– Глупый! – сказал Ванечка. – Думаешь, что с ними еще делать! Они же сумасшедшие! Можно вытаскивать из них легкие, и сердца, и почки, и все другое!

– Что?

– Ты думаешь так! Ты думаешь так, хотя знаешь, что я правду говорю! О скотобойнях! Обо всем! Великая честь – пойти на запчасти! Тебе не жалко! Не жалко никого!

Я уже почти добрался до ветки, на которой он сидел. Вдруг Ванечка перестал плакать. Он сказал:

– Мои мама и папа, и мой брат!

Я не понимал, о чем он говорит. Я понимаю только сейчас.

– Не надо, чтобы мои мама и папа, и мой брат! Никто-то ничего не знал! Не знал! Я только знал, потому что слышал отовсюду! Они не слышали!

Я глубже вонзил когти левой руки в древесину, надеясь, что мне хватит времени и сил стянуть его вниз.

Ванечка сказал:

– Так мало что умею, так мало! Но это я знаю – как! Прости, Арлен, только так!

Я схватил его за руку, когти процарапали кожу, вонзились в него, Ванечка раскрыл рот смешно и отчаянно, а потом сказал так ласково, как со мной никто еще не говорил, никогда:

– Друзья навсегда, Арлен!

Он наклонился и свободной рукой коснулся моего носа.

– Так, – сказал мне Ванечка, и мы упали вместе.

А потом мне приснился долгий сон. Сон этот крайне странный, и писать я о нем не буду.

Запись 182: И опять

Ну как же быть? Как же мне быть? Ничего не могу решить. Тетрадь теперь не выпущу из рук никогда, во всяком случае, надо решить окончательно, а я не могу, и вокруг такая суматоха.

Очень тяжело об этом думать.

А не думать, отложить решение, это никак у меня не получается.

Запись 183: Все-таки сон о Космосе

Наверное, надо рассказать и сон. Все равно я уже много наболтал, почему бы и про сон не написать?

Сон, конечно, вышел очень странный, но начать следует не с него, а с того, как я уснул.

Во-первых, конечно, я не потерял сознание от удара о землю. Я заснул во время падения, в те секунды – это мне совершенно ясно.

Во-вторых, во снах мы не чувствуем вкусов и запахов, а многие детали недоступны для рассмотрения. Может быть, логичнее было бы назвать то, что со мной случилось, не сном, а видением? Но ведь и видение подразумевает, в первую очередь, получение визуальной информации.

Очень похожее состояние я переживал, когда ловил случайные воспоминания Андрюши, Бори или Ванечки.

Я бы назвал это погружением, но так как я не знаю, куда мы с Ванечкой погрузились, то и это выходит неточно. Придется все-таки остановиться на том, что это был сон. Сон – приемлемое, хотя и неточное название для состояния, когда человек не владеет своим телом, не осознает происходящего и видит нечто, чего нет в реальности или то, что в реальности иное.

И начался мой сон с того, что я был Ванечкой. Теперь я знаю: то, что Ванечка показал мне, он сам увидел много лет назад. Далее я буду говорить о нем в третьем лице, хотя я ощущал себя внутри, а не снаружи, однако, в данном случае мне кажется более оправданным рассказать все именно так, потому что скоро, очень скоро, речь пойдет обо мне.