Красная тетрадь
Шрифт:
– Арлен, – сказала она. – Ты хороший человек, я в тебя верю. Ой!
Юбка ее все-таки задралась, и я отвернулся, хотя это оказалось (вдруг!) чрезвычайно непросто.
– Фира и Валя хотят попросить волонтеров взять их с собой. Ты не хочешь?
– А ты не хочешь?
– Я…
Мила сказала:
– Я знаю, Арлен. Он со мной поговорил.
– Ты знаешь?
– Теперь знаю. Я расскажу все его маме. Они с Алешей его найдут, и они уедут.
Я молчал.
– Он хороший мальчик, Арлен. И совсем не выбирал, кем ему родиться.
Опять с
Я спросил:
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Потому что ты его друг, – сказала Мила. – И тебе нужно это знать.
– Он тебе рассказал, как я…
– Конечно.
Я не знал, что ответить. Мне стало очень стыдно, снова: и за то, что я сделал, и за то, чего не сделал.
Мила сказала:
– Он тебе почему-то очень доверяет.
– А ты думаешь, что я все расскажу?
Мила сказала:
– Нет. Я думаю, что буду с тобой честной, поэтому ты и не расскажешь. Раз еще не рассказал, значит жалеешь его.
Ее странная прямота меня поразила. Я бы сам никогда не решился сказать все так напрямик.
Мила сказала:
– Я совсем ничего не смогу сделать, если ты решишь по-другому. Но мне кажется, что ты его жалеешь.
– Это неправильно.
Мила пожала плечами и указала рукой на кормушку.
– У вас получилась красивая вещь. Я когда шла к тебе, то подумала: если кормушка упадет, то ты, наверное, скажешь. Глупо, конечно.
– Немного.
– Только реши сейчас. Я так боюсь, что все сорвется. Реши сейчас, чтобы я знала, что он в безопасности.
– И ты просто дашь мне решить?
– Нет, я попробую тебя убить.
Она коротко засмеялась, а потом засмеялся и я.
– И в самом деле.
– Вот именно.
Нужно было принимать решение сейчас. Я закрыл глаза и вдруг ощутил большую легкость. Теперь я мог сделать этот выбор раз и навсегда прямо здесь, прямо сейчас, под теплым, сильным ветром.
Мила взяла меня за руку, ее пальцы были холодными, но очень нежными. Я вдруг ощутил трепет, которого не ощущал прежде никогда. Это было не то, что с Валей, не то, что с Маргаритой, а как-то совсем по-другому, хотя Мила мне даже не нравилась.
Она сказала:
– Ты скажешь или нет, Арлен?
И хотя сама картина (мальчик и девочка смотрят на санаторий в ветреный день) получилась бы по-детски наивной, подтекст ее вдруг показался мне очень взрослым. Девочка, любившая моего друга, сжимала мою руку и просила меня не выдавать его. Как это было бы естественно, будь мы лет на двадцать старше и давно уже на войне.
Но я, скорее всего, никогда не буду на двадцать лет старше.
Большой палец Милы, холодный и нежный, прошелся по моим пальцам.
– Арлен, – сказала она. – Сейчас.
Не то слишком по-детски, не то совсем уж по-взрослому, я повернулся к ней, взял ее за плечи и выдохнул:
– Не скажу.
Мила улыбнулась и сказала:
– Я в тебя верила.
– Ты красиво играешь на скрипке.
– Спасибо, – сказала она. – Ну, мне пора.
Она со смехом вырвала
руку.– Ну всё, хватит!
Когда Мила убежала, я понял, что решение все-таки принято.
Вечером мы с Андрюшей и Дианой ходили искать личинок, но никого не нашли. Я остро почувствовал себя лишним и оставил Андрюшу с Дианой ловить жуков.
Когда я вернулся в палату, то услышал, как Боря поет. Он сидел на балконе и выводил тоскливо и пронзительно красивую, нежную песню.
– Ты сейчас далеко-далеко, между нами снега и снега, до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага!
Я не стал ему мешать. По-моему, эту песню может адекватно понять только человек взрослый, который знает уже и любовь, и войну. А Боря таковым не являлся. Но получалось у него все равно на диво пронимающе и искренне.
Что сегодня за день такой, подумал я, все ведут себя так, словно перестали быть детьми.
Когда Боря закончил петь (до чего странно, петь без зрителей, но он их себе, наверное, навоображал), я сказал:
– У тебя плохое настроение?
И тут же понял, что сказал такое зря. Не знаю, когда можно спрашивать о настроении у человека, который потерял близкого. Наверное, через год или даже через полтора года. Но Боря не разозлился. Он тоже до странного взрослым тоном ответил:
– Отчего же плохое? Я вон песни пою.
– Тебе не хватает гитары.
– Дома есть, но она Володькина.
Я вышел к нему на балкон и с прискорбием узнал, что наши полотенца ужасно пропахли сигаретами.
– С Ванечкой все хорошо. Он связался с Милой.
– Ого! А ты что?
– А я ничего не скажу.
Боря задумчиво кивнул, потом закрыл глаза, перебрал струны на невидимой гитаре, с оттягом повторил последние строчки:
– Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви.
Я сел рядом с ним.
– Как думаешь, Фирка оценит?
– Мне кажется что да.
– Интересно, есть ли в Космосе землянки?
– Где-то, наверное, есть. Там все есть.
– Буду ей петь, когда найду землянку.
– Но вы там вместе будете сидеть, скорее всего.
– Да, так менее киношно выходит, ты прав.
А потом я вдруг выпалил:
– Я не скажу ничего! Но все-таки какое это непростое решение! И что ни выберешь – ты оказываешься хуже, чем ожидал. Я думал, я чище, лучше!
Боря покачал головой, досадливо цокнул языком, словно бы я ему уже страшно надоел, а потом сказал с совершенно неожиданной для меня теплотой:
– Кто здесь чище и лучше тебя, маленький доносчик?
Я не знал, что сказать, вроде бы ответ у меня был, был даже список, но мне не хотелось терять это короткое, секундное, ощущение покоя.
Мы еще долго сидели молча, потом я ушел с балкона, включил свет и стал писать эту запись.
А теперь я закончил.
Запись 196: Как на меня ругались
Сегодня Валя подошла ко мне и сказала, что видела, как я держусь за руку с Милой. Я попытался ей что-то объяснить, но Валя сказала: