Красная тетрадь

Алеша сказал, что скоро она оденется в черное.

Запись 191: Всех избегаю

Я теперь стараюсь не прикасаться к своим товарищам. Я боюсь, вдруг они увидят.

Ведь никогда не знаешь, когда поймаешь чужую волну, и что там отыщешь – нельзя сказать точно.

Я не прикасаюсь.

Это, наверное, немножко заметно, Андрюша, по-моему, тревожится.

Но надо быть очень осторожным.

Запись 192: Свернулся калачиком

Сегодня утром, когда мы собирались на зарядку, Боря схватил меня за руку, сказал:

– Какого «хуя» ты так от людей шарахаешься?

Я раскрыл рот, но не знал, что ответить.

– «Пиздец», какой стресс, а?

Он смеялся надо мной, но и волновался. А я все боялся, что Боря увидит. Но вышло неожиданно и совсем по-другому – кое-что увидел я.

Я – Боря, и мне невероятно больно. Я лежу на кровати и смотрю в потолок, солнце бьет в окно, ветер колышет занавески, а я не могу ничего этого терпеть.

Такая хорошая погода, а Володи нет, он не узнает, не увидит.

Для него все кончилось, и не важно, солнечный ли теперь день. Он лежит в одной из холодных камер морга, ему теперь всегда темно.

Я хочу, чтобы мне тоже было всегда темно, поэтому закрываю глаза.

Ни Жданова, ни Арефьева, никого нет, они на процедурах, может, их там режут по живому, я не знаю, меня оставляют здесь, и я лежу, слушаю, как бьется мое сердце.

Ненавижу мое сердце.

Ненавижу все живое.

Мне кажется, я балансирую на самом краю, сейчас я упаду, но пока мне еще удается удерживаться, не знаю как, да и не хочу знать.

На самом деле удерживаться – не очень важно.

Я не засыпаю, такого праздника со мной теперь вообще почти не случается, но впадаю в какой-то тупой, бездарный ступор, когда он приходит.

Он всегда приходит на цыпочках, а еще – некоторое время мнется у двери. И всегда приходит, когда я один.

А я всегда спрашиваю одну и ту же дребедень:

– Тебе какого «хуя» здесь надо, маленький идиот?

– А, – говорит он. – Я к тебе пришел, Боренька.

И так же, крадучись, будто я сплю, он подходит к кровати и ложится на пол. Я открываю глаза, смотрю на него – лежит, свернувшись калачиком, как щенок или котенок, в этот момент – ну вообще ничего человеческого.

Я говорю:

– Полай.

Ванечка издает вполне реалистичный собачий лай, смеется.

– Тебе так лучше?

– А то! Сразу забыл скорбь свою вселенскую! Меж, «блядь», галактическую.

Ванечка понимает, что сморозил глупость, снова опускает голову на руки, кажется, сейчас прижмет ушки – до того забавный.

– Дебил, «бля», – говорю ему.

– Как больно, – говорит он.

– Ну уж прости! Задел твою нежную душу!

– Как тебе больно.

И я замолкаю. Он лежит, свернувшись калачиком, на полу, на человека он вовсе не похож.

Ванечка говорит:

– Ты веришь в Бога?

– А?

– В Господя.

– В Господа.

– Ага, вот в него.

Я молчу. Ванечка резко вскидывает руку, ходит двумя пальцами по краю кровати, ногти у него длинные, мамка еще не подстригла, почти когти.

– В то, что он всех любит и никто не умрет.

– Ну так. Приятная мысля.

Ванечкина рука расслабляется, ложится на простыню, расправляет ткань. Под ногтями у него черная кайма.

– Ну ты и чушка.

– Я помню твой голос. В детстве ты много просил. Мы вместе росли. Твой голос и мой.

– Хватит чушь нести.

Рука исчезла, это Ванечка снова сворачивается калачиком, но теперь еще меньше походит на ребенка.

– Я хочу, чтобы тебе не больно было. Как кошка на больное место. Хочу, чтобы ты поспал.

– Ну хорошо, что ты такой добрый, жаль, что ты такой тупой.

Ванечка вздыхает тяжело, совсем как собака:

– Злой какой Боренька.

– Я не злой, я справедливый.

– Сделай так, пожалуйста, ну это, если ты есть, чтоб я стал лучше всех на свете, чтоб батю в Космосе мусоровозом переехало, чтоб мамка прекратила смотреть по телику всякую муру и по телефону «пиздеть» без конца, а мы с Володей, да, мы с Володей пусть мы будем счастливы. Ты же можешь? Ты же все можешь? Володя говорит, что мы рано умрем, ну и ладно! Я умереть не против, если что. Но только дай побыть счастливым. Сделай меня счастливым! Хочу быть счастливым!

Я едва с кровати не сваливаюсь.

– Чего? Ты откуда это знаешь?!

А знать ему неоткуда. Эти слова никогда не были произнесены.

– «Охуеть», – говорю.

Ванечка так и лежит, свернувшись калачиком. Мне сразу вспоминается поговорка о холодном носе, который у Бога. Бог – единственный бессимптомный больной.

Я в это очень охотно верю, смотрю на него и думаю: дословно ведь.

А я не произносил тех слов.

Да и вообще, много за ним странностей водится.

Это и понятно, он же дурак.

Ну и «поебать»! «Поебать»! Только бы он знал, как мне увидеть Володю.

– Я, может быть, смогу, – говорит Ванечка. – Я только не знаю, я не буду обещать. Но я, может быть, смогу. Чтоб ты его увидел. Чтоб ты поговорил. Я скажу, когда. Ты только жди. И молчи. Такой секрет. Ты секреты хранить умеешь, Боренька?

– Да без бэ!

– Если будешь молчать, ни слова не скажешь, ничего не выдашь, я все сделаю, чтоб ты увидел. Вдруг оно получится. Я так не делал, я так не умею, но вдруг я так научусь. Больно на тебя смотреть, Боренька. Поклянись не сказать?

– Клянусь!

Вдруг я его увижу? Я хочу подняться с постели, но Ванечка так и лежит на полу.

– Я спать буду, – говорит он. – И ты тоже спи. Как же ты давно не спал. Голова у тебя болит.

Я потом даже думаю, что это сон. Я думаю, что это сон, до того самого, блин, момента, когда мы с Ванечкой курим на балконе, и он говорит:

– Сейчас я готов.

В ту ночь я вижу брата.

Запись 193: Браво!

Отличная стилизация под прекрасного меня! Хоть на что-то ты сгодился, дурочка тупенькая, с тетрадкой своей красненькой.

Спасибо, что дал глянуть.