Красная тетрадь

– А в каком смысле – кошмары? – спросил Володя.

– В прямом, – сказал Эдуард Андреевич. – Но мы, конечно, гуманное, прогрессивное и справедливое общество. Никто не будет подстраивать для детей какие-то страшные катастрофы. Вы уснете, а потом увидите сны. Как кошмары. Ваши ощущения будут вполне реальны, однако, когда вы проснетесь, вы поймете, что вам просто приснился плохой сон.

Я сказал:

– Хорошо!

Мне не стало волнительно, я подумал: кошмар и кошмар, эка невидаль. Ничего серьезного. Я первый подставил руку под браслет.

В общем и целом, я привык доверять взрослым, поэтому я никогда не боялся делать то, что они мне говорят.

Я и сейчас ничуть не жалею! Было, конечно, не очень приятно, но в конечном итоге все к лучшему. Думаю, я вырос, как личность. Почти в этом уверен.

Все произошло так же, как и в первый раз: я лежал на кушетке, смотрел на экран, картинка вдруг сменилась: не море, а снова бетонный забор, а потом снова красные маки, снова метро в час пик, города и заводы, и центр Москвы, кирпичный, красивый, и всякие прочие вещи, которые успокаивают меня.

Затем я погрузился в ту самую темноту, где не ощущал своего тела, и уже из этой темноты попал в долгую (а по ощущениям и вовсе бесконечную) череду своих кошмаров.

Первый из них, впрочем, нельзя назвать именно кошмаром, скорее – воспоминанием, потому что все достаточно точно воспроизводило реальный эпизод из моей жизни, разве что с некоторыми новыми подробностями, которые я отмечу отдельно.

Мне было восемь, и на выходных нас повели в кино. Все это очень живо мне теперь вспоминается: красные, красивые кресла с деревянными спинками, тяжелый занавес, обрамлявший экран, высокий потолок с красивыми люстрами.

Мы смотрели фильм про войну, черно-белый (у нас в кинотеатрах крутят разные фильмы – и черно-белые, и цветные).

Боря сидел со мной рядом и, уже когда показывали короткий киножурнал, вдруг сильно сжал мое запястье, так, что мне стало больно. Я старался не обращать внимания, а запястье болело все сильнее.

Я никак не мог сосредоточиться на фильме (тогда я терпел боль хуже), а когда я не выдерживал и издавал какой-то звук вроде писка или скулежа, Боря говорил что-то очень громкое, нахальное, за что ему делали замечания, но никто не слышал меня.

От этого мне стало очень грустно и тяжело и как-то стыдно. Весь фильм я просидел так, весь фильм смотрел в экран, ничего не понимая, а когда в перерыве мы вышли попить газировки с сиропом, я долго разглядывал свое запястье с красной, как гранатовый сок, полосой и чувствовал себя отвратительно.

Чувствовал боль, но она была не физической.

И почему-то особенно (эгоистическое) дурное чувство возникало у меня оттого, что никто мне не помог.

Да, я перенесся в это воспоминание, где никто мне не помог. Я смотрел черно-белые картинки, в которых не было никакого смысла из-за навязчивой боли. Я скулил, но во сне куда громче, чем в реальности, а Боря смеялся (хотя в настоящем воспоминании он не смеялся над фильмом про войну).

Никто меня не слышал или не хотел слышать, и Боря мог сломать мне руку, если бы пожелал.

А главное, я не мог помочь себе сам.

Когда я взял в автомате точно такую же газировку с сиропом, как тогда, и посмотрел на свое красное запястье, то увидел то, чего в реальном воспоминании тоже не было, – свою плоть и кость, увидел, как кости ходят под плотью при движении.

Мне стало отвратительно и страшно, мое собственное тело показалось мне совершенно незнакомым, я уронил стакан, и он разбился, что само по себе было кошмаром.

Потом все потухло, словно я потерял сознание или как-то очень резко, быстро и неудачно уснул.

Очнулся я в своей комнате в дождливое темное утро. Я чувствовал слабость и надвигающуюся болезнь, казалось, я температурил.

Зашла мама, она была в красивом-красивом платье, какого у нее никогда не было. Мама даже показалась мне моложе. Потом я заметил, что ее живот выделяется под тканью, – она была беременна.

Мама прикоснулась к моему лбу.

– Ты весь горишь, – сказала она. – Надеюсь, у тебя началось. Я не убийца, нет, но только так я смогу от тебя избавиться. Ты будешь очень далеко, а потом ты умрешь. Ты ведь испортил мне жизнь, ты все испортил. Я целыми днями потрошу рыбу, мои руки пропахли рыбой, мои волосы пропахли рыбой, даже мои слезы пропахли рыбой. У меня есть только ты, ничего другого. Арлен, как же сильно я тебя ненавижу, я просто признаться тебе в этом не могу, боюсь, стыжусь, но ты все испортил тем, что появился на свет. Я тебя не ждала, не хотела.

Я сказал:

– Если хочешь, мама, я умру героем.

Она сказала:

– Я хочу, чтобы ты сделал что-то значимое. Иначе моя жизнь была совершенно зря. Иначе я ничего не сделала. Ничего не смогла. У меня есть только ты, больше ничего нет, я целыми днями потрошу рыбу. Я не хотела тебя, не хочу. Я хочу, чтобы ты был от меня очень далеко.

Она заплакала, стала утирать слезы. Что-то в ее животе, как мне показалось, шевельнулось, я испугался.

– Твой отец меня обманул, – сказала мама. – Когда я вижу, что ты на него похож, я тебя ненавижу.

Я сказал:

– Прости.

Она сказала:

– Ты не представляешь себе, как я испугалась, когда узнала, что ты у меня внутри. Все стало хуже. Все в мире стало хуже от того, что ты есть.

Я сказал:

– Я плохо себя чувствую, мама.

А она сказала:

– Я знаю. Я этого хочу. Я хочу, чтобы тебе было плохо.

– Мама, не говори так, мне больно.

И мне действительно стало больно, голова просто разрывалась.

Мама ударила себя по животу и сказала:

– Если бы только ты родился мертвым. Я все время об этом мечтала. Но стало только хуже. Я увидела тебя и полюбила. Мерзкой, низкой, недостойной, звериной любовью. Я думала, я умница, думала, я красавица, а оказалась глупой самкой, плачущей над детенышем. Такой красивый и милый и совсем беззащитный. Как я могла тебя оставить? Я тебя любила, и ненавидела, и снова любила. Мне больно, Арлен, мне все время больно!

– Но мне же тоже больно, – сказал я. – Мне и больно, и очень жаль. Прости меня!

Я чуть не плакал, а мама уже рыдала вовсю.

Дождь припустил сильнее, утро стало темнее. Я стоял перед мамой, и она кляла себя за глупость. Глупость, которая стала мной.

– Какая там любовь? Какая любовь, – говорила она. – Почему я всегда тебе вру, Арлен?

Я сказал:

– Тогда я умру, если ты этого хочешь.

– Я хочу.

– Я сделаю.

– Ты всегда делаешь то, что от тебя хотят. Я воспитала тебя таким послушным.

Тогда я все-таки заплакал, не знаю почему, но именно в тот момент – не смог сдержаться. И когда я заплакал, сон закончился и слезы закончились.

Я очнулся и увидел, как носки моих черных ботинок болтаются над землей. Шею захлестнула петля, в голове шумела, как море, огромная боль, которая возникает при удушье.

Я видел свои черные ботинки, белые носки, красные колени. Зеленая трава подо мной была такой яркой, что жгла глаза.

Максим Сергеевич держался за рычаг, который ослаблял и натягивал петлю. Я видел, как мои ноги дергаются, видел, как бьются друг о друга каблуки моих ботинок.