Красная тетрадь

Запись 87: Лето в разгаре

Некоторое время я мало писал в свою красивую красную тетрадь. Это из-за плохого самочувствия.

Андрюша тоже заболел, а за ним следом – Володя и Боря, почти одновременно. Последней затемпературила Фира.

Всех уже выпустили из изолятора, и за нас можно не волноваться.

В последнее время мне намного лучше, я уже привыкаю. Ребятам пока тяжело, но все проблемы решаются временем.

И, кстати, сегодня мой день.

Запись 88: Маргарита на скамейке

Сегодня гулял, и глаза от солнца почти не болели.

Теперь нас каждый день сканируют, и у меня результаты пока хорошие.

Встретил Маргариту. Маргарита сидела на скамейке и жевала жвачку, а потом выдувала большие пузыри. На ней были шорты (джинсовые!) и свободная рубашка, смутно мне знакомая.

Я сначала прошел мимо Маргариты, а потом остановился, вернулся.

– Здравствуй, – сказал я.

Маргарита потерла коленку.

– Привет, – сказала она.

– Ждешь Володю? – спросил я, удивившись собственной смелости.

– Да, – сказала она просто, словно бы я ее ничем не смутил.

– А ты с другими детьми не общаешься? – спросил я. – Здесь много наших ровесников.

– Мне четырнадцать, – сказала она, одарив меня чудесным, но абсолютно холодным синим взглядом.

– Мне стыдно, – сказал я.

– Бывает, – сказала она.

Я сказал:

– А Володе тринадцать, ты знаешь?

– Да ладно? – сказала она.

– Это правда, – сказал я.

Маргарита надула пузырь еще больше прежнего. Я вспомнил о своем кошмаре, и меня передернуло, когда Маргарита лопнула пузырь пальцем.

– Понятно, – сказала она.

Меня удивило, до чего же эта девочка царственна. Она жевала жвачку, говорила развязно, нагловато и очень подростково.

И в то же время подо всем: движениями, жестами, тоном я видел ее другую.

Я мог представить ее в багряном платке, расшитом золотом, наподобие римского пеплона, византийского мафория или русского покрова (название такой одежды, использовавшееся в червивые времена, мне неизвестно). Я мог представить ее в украшенной самоцветами диадеме с жемчужными катасистами.

Я мог представить ее в окружении подобострастных слуг, сильных воинов и знатных пленников.

Словом, я представлял ее такой, какой ее совершенно нельзя представлять. И, клянусь, такая эстетика мне не близка.

Но в Маргарите проглядывало что-то именно царственное.

Я так и смотрел на нее, а Маргарита смотрела на меня.

Потом она сказала:

– Что?

Ее ресницы колыхнулись, она сморгнула песчинку, принесенную ветром.

Я сказал:

– Прошу прощения.

Механически, до боли в спине резко, я развернулся и отправился, куда шел (к Алеше и Ванечке, мы собирались искать дом для щенков Найды).

Мне стало так стыдно, что я почти забыл, как мне больно.

Сегодня не мой день.

Запись 89: Это капец

Сука ты ссученная, Арлен. Кто тебя просил рот-то свой раскрывать?

Теперь не создастся новая социалистическая ячейка общества, не создастся.

Из-за тебя все.

Как же болит башка. Нереально.

Запись 90: Странное дело

Сегодня с нами произошло нечто настолько странное, что мне сложно это описать.

Однако я чувствую своим долгом попытаться донести этот опыт до тех, кто его лишен.

Жорж предупреждал нас об особой связи, которую поддерживают без нашего ведома черви, живущие внутри наших голов, но я никак не мог осознать до конца, как это работает.

Мне представлялась некоторая радиосвязь, голоса в голове, неясные образы и картинки, волна, на которую можно настроиться.

Я не думал, что все происходит настолько физиологически, настолько телесно.

Началось все с того, что Андрюша порезал пятку об острую ракушку.

– Ой, – сказал он, схватился за пятку, упал в воду, и все засмеялись.

А я почувствовал боль от пореза, боль от соли и решил, что тоже порезался об ракушку. Мне это было совершенно очевидно.

Мы с Андрюшей вышли из моря, его пятка сильно закровоточила, когда я аккуратно вытащил из нее осколок ракушки.

А моя пятка была в полном порядке!

И я бы, конечно, подумал, что мне показалось или меня укусил краб, но я все еще чувствовал боль.

Эта боль пугала меня, потому что не имела никакого логичного источника. Я ощупал свою пятку, а потом понял, что чувствую не только боль, а еще и горячую кровь, ощущение текущей крови, крови, покидающей рану.

Но никакой раны не было.

Я сказал Андрюше:

– Кажется, я развил свою эмпатию.

– Это хорошо, Арлен, – сказал Андрюша. – Эмпатия очень помогает нам в жизни.

– Нет, – сказал я. – Ты не понимаешь. Я чувствую, как тебе больно.

– Ты совсем эмпатичный. Я не такой эмпатичный.

– Физически, – сказал я. – Как будто я тоже поранил пятку.

Тогда Андрюша потянулся к своей ране и сильно надавил на нее пальцем.

– Чувствуешь? – спросил он.

Я чувствовал. Андрюша засовывал ноготь в рану и царапал, ощущение было невыносимое, мы оба сцепили зубы.

– Да.

– Да?

Наконец я сказал:

– Все, Андрюша, это лишнее.

Андрюша послушно убрал руку от пятки и принялся рассматривать красную каемку под ногтем, потом поднял ногу.

– Солнце ее обеззаразит.

Я сказал:

– У меня с собой зеленка.

И почувствовал солнечный жар на пятке, не жар горячего песка, а жар открытого солнца.

Я пошел к своей сумке, и чем дальше я отходил от Андрюши, тем слабее становилась боль. Словно натянутая между нами нить растягивалась, но все-таки не рвалась окончательно.

Эта нить была очень крепкая.