Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Крики росли и перебрасывались с корабля на корабль.

Ещё только вышли на берег посланцы с «Кречета» – как с других кораблей валили толпы, и все сюда – к «Кречету».

Вот оно! Где-то во Пскове мог отречься царь, где-то в Петрограде могло властвовать Временное! правительство, – здесь, в мартовской ночи и вьюге, на тёмном ледяном море, уже принявшем первые офицерские трупы, в пустынности рейда, при красных фонарях и тонких лучиках вдоль мачт, – был свой закон, свой суд, своя революция края и гибели.

Подходящие матросы собрались в большую толпу перед «Кречетом». На митинг.

Только стрельным огнём можно было задержать их на сходнях, и то недолго.

Но не только не хотел проливать крови Непенин, а было ему всего обиднее, что он первый из крупных военачальников был готов к этой революции ещё до её начала, опережал её ход своею поддержкой, – и теперь со своими офицерами должен был ожидать расправы от собственных матросов?

Освещая фонарями судна толпу на берегу в чёрных бушлатах и бескозырках, адмирал послал пригласить на «Кречет» по пять депутатов от каждого корабля.

Крики в толпе усилились: слать ли депутатов? и кого?

Тем временем линкоры сигналили дредноутам – арестовать офицеров!

Команда «Кречета» просила разрешения поднять и им красный огонь.

И адмирал – разрешил…

Пополз, пополз наверх красный фонарь. Адмиральское судно присоединялось к мятежу!

И от минной дивизии слышна была стрельба.

Всё начавший «Павел I» теперь дал радио: «Ораторы, в воздух не говорить, немец услышит!»

Пришли депутаты на «Кречет». Выстроились на командной палубе, и адмирал говорил с ними.

Его штабным декабристам жалко было на него смотреть – так он устал, так травился, с таким трудом сдерживался от гнева. Старался вести хладнокровные переговоры, узнать, чего ж они хотят? – и депутаты объясняли один за другим: чтоб говорили матросу «вы» и относились с уважением; чтоб на улице дозволяли матросу курить…

Только-то?…

И из-за этого сейчас на линкорах убивали офицеров и кондукторов и выбрасывали за борт?

Непенина разрывал гнев к чёрному тупому строю. И, сбитый, плотный, круглоголовый, он, воспаляясь, стал кричать:

– Офицеров убили – сволочи!!! И сволочи зажгли красные огни! И из трусости подняли стрельбу в воздух! А я – презираю трусость! И ничего не боюсь! И я вызываю мой флот стоять против немцев! – а революция в Петрограде сделалась и без нас!

Стояли депутаты смирно. Хорошо стояли. Слушали.

Тут как раз поднесли, и уместно было прочесть вслух, длинную социалистическую телеграмму Керенского, в конце призывавшую подчиняться Непенину, поскольку он признал Временное правительство.

Телеграмма очень успокоила депутатов.

Разрешил адмирал на завтра провести собрания команд на судах, а потом в столярной мастерской на берегу – собрание депутатов от команд.

Депутаты расходились. Один из них сказал:

– Да ничего не исполнит, что обещал.

Ренгартен схватил его за рукав, стал объяснять, давясь собственной горячностью.

О брат-народ, в каких ты предрассудках! Да как же прорваться к твоему сердцу? Да. как же осветить твой разум? Как же ты не отличаешь друзей?!!

(Это можно понять: нижние чины Балтийского флота набирались из петербургских рабочих, более удобных для обучения механизмам. А во флоте они зарабатывают меньше, чем на заводах, – и что там внушается в машинных отделениях и кочегарских командах!…)

Вокруг них собралась кучка. Ренгартен говорил, говорил – и поражался их бестолковым, кажется бессвязным и даже бессмысленным ответам. И даже тупым лицам. Он не улавливал их логики, и внутренне дичился: неужели вот с этими матросами они – равноправные русские граждане?

Охрип. Помогал ему – писарь его, вернувшийся с увещания других команд.

В конце-то концов – может быть и можно уговорить, объясниться, понять друг друга. Но – сколько надо слов потратить! Но – какая пропасть!

После ухода депутатов Непенин сразу сдал, осел, потерял и гнев, и силы.

Посидели в полной потерянности, говорили вяло.

С каких кораблей удавалось – сообщали по радио, сколько офицеров убили, и кого. Кого вскинули на штыки. Кому разбили череп кувалдой. Только тут узнали, что контр-адмирал Небольсин застрелен на льду.

Слушали речь адмирала – и не сказали! Непенин разрывался перед ними, – а они уже убили Небольсина!… (Цусиму пережил – а вот…)

Вместе с кронштадтскими потеряли, скоро получится, – половину офицеров, погибших при Цусиме.

Здесь, на «Кречете», сами-то себя отстояли – на ночь? на полночи? на два часа?

Надо было просить поддержки. Присылки членов Думы.

Отправили телеграмму в Ставку и в Думу:

«Балтийский флот как военная сила не существует.»

401

В те самые минуты, когда генерал Алексеев кончал разговаривать с Гучковым, – с другого юза стекала телеграмма великого князя Николая Николаевича.

Это был ответ на алексеевскую №1918, через пять часов. Сегодня великий князь не торопился, как вчера, да ведь он теперь был Верховный Главнокомандующий. И тон телеграммы сразу ставил Алексеева на место:

«В сношениях с правительством выразителем объединённого мнения Армии и Флота, но не коллегиального мнения главнокомандующих, должен быть я».

Вот был и ответ на алексеевскую затею.

Как же легко оказалось вчера столковать главнокомандующих – и как недоступно сегодня.

Верховный полагал властную руку – и Алексееву предстояло умерить инициативу. Да оно и легче. Устал Алексеев…

А что касается Манифеста, то ожидал Николай Николаевич передачи престола наследнику цесаревичу. А сообщённая утром передача престола Михаилу Александровичу – неминуемо вызовет резню.

Вот как? Это изумляло. Почему же имя Михаила вызовет резню? Вызвать резню может только неопределённость и суета. Из чего же Николай Николаевич увидел с Кавказа такое? Что ж, теперь надо было радоваться отречению Михаила?

Или, правда, Алексеев чего-то не понимал. (И не надо ему понимать, голове легче.) Или промеж великих князей свой счёт и своё понимание. Пусть их.

Да тут и не раздумаешься: снова требовал к аппарату Петроград! Целый день нет их, как к вечеру – так оживляются.