Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Ещё что-то новое случилось? Тревожно шёл Алексеев, чуть пригребая по полу нефрантовскими сапогами без шпор.
Аппарат объявил ему: что Родзянко занят неотложными делами. (Ну и пусть, он больше не нужен.) А что Гучков – подал в отставку с военного министра!!! А военными делами занимается тот некто, кто сейчас стоит у аппарата. Не сочтёт ли генерал Алексеев возможным говорить с ним?
Алексеева – как ударили палкой по лбу. Он залупал глазами. Неужели такое могло совершиться за тридцать, ну сорок минут? Что за сумасшедший дом?! Позвольте:
– Я только что
И тем не менее это так.
Значит, весь разговор с Гучковым уже летел к чёрту? Да если такая шаткость в правительстве – как же быть Действующей армии?
– Если вы можете довести до сведения председателя совета министров, то я прошу, чтоб я был ориентирован в ходе дел. Ибо отдавать распоряжения с завязанными глазами невозможно.
– Час тому назад член правительства Некрасов сообщил мне, что Гучков подал в отставку.
То есть он разговаривал с Алексеевым, уже подав в отставку, и ничего об этом не сказал?!
– Ну, возможно он взял отставку обратно. Если вы с ним разговаривали после шести часов?…
Именно после шести.
Возможно. Из Ставки трижды вызывали – или Родзянку, или Гучкова.
– … А Гучкова в Думе не было, потому я позволил себе лично прибыть к аппарату, чтобы не задерживать вас.
Ах вот что, так это не они вызывали Алексеева, а продолжал действовать вызов самого Алексеева… Ну бедлам, они там мечутся, друг друга не видят и не слушают.
– Имеете ли ещё что сказать?
– Ничего не имею. Прошу вас на ленте отметить свою фамилию.
– Член Государственной Думы полковник Энгельгардт.
Никогда Алексеев не имел чести слышать этого имени. Что же делается в новом правительстве? И как же быть Ставке? С кем же он связался?…
Теперь, когда совещание главнокомандующих уже было загроблено, Лукомский как в насмешку подносил ответ Эверта с опросом командармов. Эверт – согласен и торопил собирать главнокомандующих как можно быстрей.
Да, кого-то и как-то можно было объединить. Но всё упущено.
В этих днях поразительное было – сколько событий умещается в малое время. То разговаривал с военным министром, то он уже не министр, не успеваешь дойти от аппарата до кабинета, сесть подумать, очнуться. А ведь через час встречаться с бывшим Государем – какое стеснение в сердце? как выдержать его доверчивый взгляд, какими словами сейчас с ним объясняться? А вот от моряков несли новую телеграмму. От Непенина.
Короткая, но продирающая. На нескольких крупных судах – бунт! Адмирал Небольсин – убит!…
«… Балтийский флот как военная сила не существует.»
Как – руку отрубили одним взмахом! Сам командующий признавал о своём флоте – ещё вчера могучем флоте – что он не существует!
Алексеев перекрестился.
Боже мой, Боже. Спаси Россию!
Вот это – уберегли Действующую армию… Целый грозный флот – и разом не существует!… Что же поделалось? Как??
Коротка была телеграмма, всего три строчки, а всё никак не мог
Алексеев дочитать её до конца. А конец-то был – самый поразительный. Как будто потеряв разум и последнее мужество, адмирал Непенин спрашивал у Ставки:«Что могу сделать?»
Как немыслимо выразиться в военной телеграмме. Как не смеет произнести военный. А только в обезумлении.
Во всяком случае, не генерал Алексеев мог отсюда посоветовать. Алексееву – надо было ехать встречать Государя.
Очень противилась душа. Встала между ними – неясность, неловкость, какой никогда не бывало.
Зачем, зачем Государь уезжал?…
А теперь – зачем опять приезжал?…
Как тяжело было объяснить все шаги этих дней – и тем особенно, что они в награду окончились разочарованием. И даже обманом.
И даже разгромом.
И даже четверть часа назад до непенинской телеграммы – ещё насколько было легче!
Очень не хотелось встречаться.
Алексеев посоветовал: иностранным представителям – не ехать на вокзал. А чинам штаба – всем, кто хочет. И чем больше – тем лучше.
Надевал шинель – поднесли ещё телеграмму. От мешка Иванова: верно ли, что ему возвращаться в Могилёв?
Очень тут нужен. Кому теперь?…
И уже в автомобиль сел, отъезжать, – бегом поднесли ещё одно утешение от Непенина:
«Бунт почти на всех судах.»
402
Долгой дорогой, вагонным покачиванием отходил Николай от пережитого во Пскове.
Он оказался как обожжён. Только сегодня ощутил, насколько. И ото сна – не прошло. И от книги о Цезаре – не проходило.
За окнами двигался чудный солнечно-морозный день. Но не взбадривал душу.
С пути отправил телеграмму брату.
«Его Императорскому Величеству Михаилу.»
Необычно сочлось. Но от своей руки.
«События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом… Горячо молю Бога помочь тебе и нашей родине. Ника.»
Пошли ему Господь более удачного царствования!!
И Мама в Киев отправил. Позвал приехать в Ставку.
За день разговаривал понемногу с Фредериксом, Воейковым, Ниловым, – но всё не разряжалось. Они как-то не так понимали.
Воейков упрекнул: говорили Государю, что гвардию надо было держать в Петрограде, – надо было и держать. И ничего бы не произошло.
Но это было никак не возможно, неужели не понятно? Если гвардию бы держать в Петрограде в безопасности, то такая льгота какой бы обидой была для остальной армии! Это невозможно бы!
Как и невозможно, некрасиво было бы (советовали тоже) – отзывать из армии второсрочных солдат, создавать из них полицейские батальоны.
Текли часы. Прихмурился и день. Но не только не проходило обожжение, а – вырастало вчерашнее, вырастало по значению.