Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Вчера – Николай легче принял решение, чем осознавал сегодня.
А может быть – он мог бы не отрекаться?… Вот просто сказать: нет! – и всё. Упереться. А что?… Что б они сделали?
Обидный остался осадок от тона, каким Рузский разговаривал с ним эти дни. И как теперь пожалел Николай: зачем поддался уговорам Григория, возвратил его командовать фронтом после неудовольствия и смещения. Так возвысил его, а он вот – поворачивает судьбы империи.
Может быть, может быть как-то можно было сделать вчера иначе. Но не первый день как тугой пеленой была обтянута голова, и даже если было простое
Может быть, самый простой выход, – а не открылся.
И - кто теперь был Николай? Кроме уже отодвинутой юности – он. Помнил себя всегда императором, только. И вдруг – уже нет…
Но и не просто же частное лицо, никому не знакомое, – это было бы намного легче. А был он теперь – особое пустое холодное место, выставленное на позор и насмешку всем, кто знал его в прежней жизни.
Стыдней всего было предвидеть, как: он встретится завтра с иностранными представителями при Ставке. Вот перед ними было, пожалуй, всего позорней. Ведь для них он был – сама Россия. А – как теперь они должны смотреть?
Ощущение было как будто раздетости или измазанности. Чего-то очень унизительного.
А – со всеми штабными встречаться?… – если даже со свитой так тяжело. (Все – выражают глазами.)
Да зачем он и в Ставку поехал?… Уж лучше скорей бы в Царское!
Глаза скользили по Юлию Цезарю – а в самом протекало, всё протекало – своё царствование. Такое, кажется, долгое, – а вот короткое, незавершённое.
Двадцать два года он стремился делать только лучшее – и неужели делал не лучшее?
И будут судить потомки. И будут осуждать каждый шаг.
Ещё до вечера обещало длиться это вагонное раскачивание вне жизни, отодвигая всё неприятное.
Но тут обманулся: в Орше в поезд вошёл лощёный Базили, начальник дипломатической канцелярии при Ставке, составлявший первый проект отречения. Он выехал навстречу, чтобы в пути обсудить с Государем, как документально оповестить союзников о случившемся.
Разбередил на несколько часов раньше. И бестактно коснулся больного:
– Мы были в отчаянии, Ваше Величество, что вы не передали вашей короны цесаревичу.
Вздохнул Николай:
– Я не мог расстаться со своим сыном.
Не понимают?…
И – кончался, прошёл свободный день, так и не принеся покоя, но даже хуже. Ощущение было – раздавленности.
Вот уже, в темноте, подъезжали и к Могилёву.
Николай заволновался перед новыми встречами, каждая ещё унизит его.
Впрочем, пока на вокзале он ожидал лишь нескольких человек, обычных встречающих – Сергея Михайловича, Бориса, может быть Сандро, если здесь, да несколько старших генералов. Но подъезжая и подглядывая через обледенелое окно, – увидел на платформе длинный замерший офицерский строй – так много, как никогда не было, ещё и с чиновниками, конец и не виден был.
И – прошли мурашки по темени. Стало страшно? Да, и страшно. И – как будто почесть мертвецу, всему наперекор!
И – слезы проникли в глаза: гордо за армейскую честь!
И – жалко себя: ведь он теперь – и от армейской чести как-то отключался? Он – полковником оставался ли быть? какого полка?…
И – колебание охватило: как же выйти сразу перед всеми? Каким шагом? И ведь придётся как держаться,
чтобы слезы…Пока замешкался – а в вагон на выручку вошёл сам Алексеев. Вот спасибо!
Всё тот же простоватый, не слишком мудрый, чуть скашивая глазами – «мой косоглазый друг»… Что-то напутал в эти дни, вчера – огорчил он Николая. Но сейчас увидел его незамысловатое лицо служаки – и теплом обняло сердце, миновала досада на него. Верные армейские души! С чувством обнял его, прикоснувшись усами к усам, наискось.
Стояли в том самом светло-зелёном салоне, где вчера, близ этого времени, Николай принимал депутатов Думы. И случайно за тот же самый столик сели, Николай – на то же самое место, а Алексеев – на место Рузского.
Брови Алексеева почти закрывали глаза. Ему трудно было начать говорить.
– Ну ничего, – коснулся Николай его рукава.
Так помолчали минуту.
– Ничего, – успокоил его Николай.
И тогда Алексеев горько вздохнул и горько сказал:
– Ваше Величество. Только что я узнал от Гучкова… От Гучкова – не могло прийти хорошее, – ещё какое-нибудь горе? Неужели не все горя исчерпаны?…
– … что великий князь Михаил Александрович, теперь уж не знаю, верно ли, нет ли…
– Да что же? – тревожно воскликнул Николай.
– … Отрёкся от престола… Не принял.
Миша?! Не принял?! Боже! Как это может, быть?…
– И – кому же?…
Алексеев сам чуть не плакал, таким горьким не видывал его Государь:
– Никому. Временному правительству. Или там Учредительному Собранию. Ещё документа нет, этой ночью… – И пожаловался: – Ну неужели не мог хоть на полгода принять?…
Боже мой! Всё, что столько лет держал Николай! – Миша отдал под ноги свиньям?…
Вот когда дошёл удар до конца! Николай уронил голову в руки.
403
Свечин всегда, знал девиз «служить» и твёрд был в нём. Но вот наступили такие странные дни, когда «служить» стало значить устраниться от деятельности. До сих пор текло вдохновляющее накопление снарядов. Обещало весеннее наступление идти с изобилием нашей стрельбы. Однако служебная деятельность Ставки в эти дни из закономерных предрасписанных действий вдруг перешла в какое-то тайное снование нескольких ведущих лиц, Алексеева, Лукомского, Клембовского, не склонных много делиться даже с другими генералами Ставки, а бумаги, ими сочиняемые, отправляемые и получаемые, также выключились из нормального делопроизводства, оставляя сотрудников Ставки в догадках и напряжённых наблюдениях.
Государь, побывши в Ставке всего пять дней, – внезапно уехал, и ночью, как никогда. И дальше необычен стал каждый полудень и каждая ночь, но сведения о них не объявлялись офицерам Ставки, не обсуждались ни на каких совещаниях, ни в штабной офицерской столовой, а теперь исчерпывались каждым отделом – оперативным, военных перевозок, дежурного генерала – либо тогда, когда события прикасались его ведения, либо когда их офицерам доставались дежурства при аппаратах. Да кому-то что-то в генерал-квартирмейстерской части проговорил и Лукомский. А при том, что ставочные офицеры привыкли обмениваться мнениями и дружно обсуждать всё интересное, – они, хоть и с опозданием, в общем успевали осмыслить ход событий.