Красное золото
Шрифт:
Но почему же не терзает меня комплекс Раскольникова?…
Всю свою сознательную жизнь я много и с удовольствием читал, причем часто — безо всякой системы, просто все подряд, перемежая классику мифами, фантастикой, историческими романами, детективами и прочей беллетристикой. Помню, в детстве мама даже прятала от меня книги и силком выгоняла во двор, погулять. Я выходил, доставал из-за спины заткнутый за брючный ремень припрятанный томик и продолжал читать на улице… И все произведения, касавшиеся деяний необычайных, как то: поиска кладов, погонь, слежек, рукопашных баталий и тому подобного приучили меня к тому, что в оных деяниях в обязательном порядке участвуют люди яркие, смелые и прекрасно к оным деяниям подготовленные (я, понятно, не беру в расчет войну и прочие форс-мажорные обстоятельства). Например: тайные агенты, капитаны пиратских бригантин, мушкетеры Его Величества, разномастные неуловимые мстители — от белозубого Зорро до чумазых «красных дьяволят» — и разные прочие д`Артаньяны. А
А я? Ну кто я, спрашивается, такой по сравнению с любым из этих монстров? Или даже без сравнения. Так, нуль без палочки, обычный серый, как штаны пожарника, инертный гражданин; обычный архивный червь; обычный сотрудник обычного заштатного музея; обычный, обычный, обычный… С нерешенными материальными проблемами, аллергией к женитьбе и прочим проблемам женского пола и весьма сомнительными перспективами. А тут вдруг — трах! бах! — этот самый серый товарищ, я то есть, оказывается вовлеченным в водоворот событий, о которых раньше лишь читал, причем — посмеиваясь, ибо полагал подобные события в обыденной жизни попросту нереальными… Ты, дружок, — прорезался невесть откуда затаившийся во время последних событий внутренний глас, — почитаешь себя шибко умным, а ведь не учел таких вариантов в своем страстном монологе о притягательности Золотого Тельца. А теперь уж что поделать: нацепил бычью голову — не говори, что не Минотавр… Да я и не говорю, деваться-то и вправду некуда. Жаль только, что я ничего не умею, кроме как подсвечником размахивать, да и то лишь по наитию… А мерзавца этого, ну, которого я по башке саданул, мне нисколько не жалко, потому что эта мразь пришла для того, чтобы меня убить, как убила перед этим Игоря, и никакой Порфирий Петрович не докажет мне, что я, мол, «права не имел» и поступил, мол, плохо и что, мол, ай-яй-яй тебе, Ростислав… Потому что на любое событие существует как минимум две точки зрения — плюс и минус — а «хорошо» и «плохо» только у Маяковского четко разграничены, да и то лишь в книжке для детей дошкольного возраста. В повседневности же это не менее субъективные понятия, чем та же «правда», к примеру. Вот, скажем, для капитана Кука то, что его слопали аборигены, было, безусловно, очень и очень плохо — понятно почему, да? А для аборигенов, оного мореплавателя вовнутрь употребивших — напротив, куда как хорошо, я бы даже сказал — просто-таки замечательно, потому что они посредством бедолаги-капитана избавили себя от лютой голодной смерти, и жен своих от нее спасли, и детушек малых. Что, кстати говоря, было с их точки зрения не только хорошо, но и высоконравственно, поскольку полностью сопрягалось с их моральными ценностями… Или, обращаясь к более знакомым темам — то самое наступление большевиков весной двадцатого года. Для самих красных это было, само собой, чудесно: и белых побили, и всю Сибирь советской сделали. А для белых то же событие и по тем же причинам явилось ужасной катастрофой. А для крестьян, к примеру — то хорошо, то плохо: в двадцатом году — прекрасно (как же, Колчака расстреляли, слыхал?… Как не слыхать, слыхал! Вот ведь радость-то какая!), потом — отвратительно (продразверстка, будь она неладна, весь хлебушко подчистую выгребли), через пару лет — снова ничего себе (НЭП и прочие связанные с ней приятные вещи), а в начале тридцатых — хуже некуда, потому как половину самих крестьян отправили туда же, куда десять лет назад отправили белых во главе с адмиралом. В места без адреса…
Вот попробуй и разберись тут, кто мы сами-то такие: нравственно мы поступаем или нет; будут ли нами гордиться или, напротив, предавать анафеме и поносить на всех углах; хорошие мы люди или так себе. Или же того и другого в нас намешано в разных пропорциях? Намешано, ибо мы всего лишь люди, ergo, ни что человеческое нам не чуждо, а вот чего в нас больше — неизвестно, потому что это ведь смотря с чьей точки зрения. Так-то вот, судари мои…
Кое-как приткнув машину в десятке метров от подъезда между белой «Тойотой» с правым рулем и стоявшей здесь, кажется, со времен покорения Сибири Ермаком двадцать первой «Волгой» с блестящим оленем на капоте, но без колес, я разбудил Мишу (он, оказывается, действительно задремал под монотонное гудение мотора), тщательно запер машину и взвалил на плечо и рюкзак, и раздувшуюся спортивную сумку. Мишель взял в менее пострадавшую левую руку пакет с двумя бутылками «Амурской».
На востоке, над изломанной линией многоэтажек, начинал сереть рассвет.
ГЛАВА 8
Наше явление вызвало среди оставшихся в квартире на осадном положении концессионеров форменную немую сцену, где роль важного чиновника из Петербурга играл, разумеется, разукрашенный гематомами Михаил.
Лелек и Болек напряженно молчали, ожидая разъяснений — только кулаки сжимали-разжимали
непроизвольно. Лицо Сергея скривилось в злобно-жалостливой гримасе: жалостливой — по отношению к Мише, злобной — к тем, кто его так отделал.— А ты-то почему целый остался? — подозрительно поинтересовался он, оторвав, наконец, взгляд от гематом на лице командира и переведя его на мою, визуально ничуть не пострадавшую физиономию.
— Не замай, дружище. Славка мне, можно сказать, жизнь спас, — вступился за меня Михаил. — Пойдем, что ли, на кухню, там все и обсудим…
Для начала Лелек доложил, что никто не звонил по телефону и не пытался ломиться в дверь, что все свои вещи и сумку для Сергея — за неимением рюкзака — они с Болеком уже упаковали, что прозвонились в справочную аэропорта и узнали всю информацию о ближайших рейсах, летящих до Рудска или через него, и что Сергей сразу после нашего ухода звонил соседям и те сказали, что к нему вечером приходили какие-то знакомые, искали, спрашивали — разумеется, не нашли, покрутились возле дома до темноты, а куда потом делись, того соседи не ведают… И лишь после этого отчета Миша рассказал о наших злоключениях.
Говорил он долго, с подробностями, на многие из которых я совсем не обратил внимания — например, на то, что у одного из нападавших кисти рук были покрыты синими разводами татуировки — а когда закончил, ко мне подошел Сергей и, крепко пожав руку, сказал только одно: «Спасибо». Я понял, за что — за Игоря. И за то, что счет теперь был один-один. Смерть одного из бандитов словно бы вдохнула в нас отсутствовавшую уверенность в свои силы и в то, что все для нас еще может закончиться хорошо…
— Вот вам, в красках и подробностях, наша эпопея. А выводы мы сейчас вместе делать будем. И не радуйтесь особо, друзья мои, рано обольщаться. Этой Пирровой победой мы себе смертный приговор подписали. — Миша поискал в переполненной пепельнице свободное место, не нашел и выбросил окурок в окно.
Его слова произвели действие отрезвляющего холодного душа, но зато эйфория улеглась и появилась способность адекватно воспринимать окружающую действительность и наше положение. Действительность оказалась не шибко радостной, а положение — не вселяющим оптимизма. И чему это мы так радовались, право слово?…
Налив себе стопку водки, Мишель безо всякого тоста опрокинул ее в себя — как воду, даже не поморщился и не заел — и осведомился, обращаясь к Сергею:
— Ты Игорю был другом и должен про него многое знать. Вот и скажи мне — есть у вас с ним такой знакомый: ростом с меня, только поздоровее — не в пузе, я имею в виду, а вообще, в целом — с золотой фиксой и бородавкой вот здесь, у носа? — Миша показал пальцем, где именно располагалась бородавка. Я сглотнул, потому что эту бородавку видел на лице убитого мной амбала, когда Михаил задирал шапочку ему на лоб. И фиксу видел.
Сергей уставился враз остекленевшим взором в потрескавшуюся полировку стола, будто хотел в узорах мелких трещинок прочитать ответ на прозвучавший вопрос. Было вполне понятно, что описанные приметы ему знакомы. Прекрасно знакомы. Он молчал. Миша продолжал требовательно смотреть на него.
— Ты понимаешь, эта… об этом ведь не особо принято говорить, — выдавил, наконец, из себя Сергей, — ну, это как бы дела по бизнесу…
— Не тяни, не тяни, дружище. — Миша был неумолим.
— А, чего уж там… Знаю я его. Его так и зовут — Фикса, за зуб этот. Понимаешь, «крышевал» он нас. Ну, эта… не один, конечно.
Понятно. Что ж тут непонятного. Раз есть хоть какой-нибудь бизнес, пусть самый мелкий и едва доходный, всенепременно должна быть и крыша. Чтобы на бизнес не текло. А чтобы крыша была прочной, могла выдерживать всевозможные непогоды, ее надо укреплять черепицей. Из дензнаков. Куда уж понятнее… И куда уж паршивее, потому что в случае с Игорем крыша обрушилась и всем своим весом придавила прятавшегося под ней бизнесмена. Да так придавила, что ни МЧС не поможет, ни сам Господь бог.
Вот вам и вся блатная романтика, о которой так залихватски распевают хрипатые ресторанные шансонье.
— М-да… Приблизительно так я и думал, — после некоторого молчания промолвил Михаил. — Я ведь его тоже узнал: пару раз видел вас на оптовке в его обществе. Только не знал, как зовут и чей он — у меня другие… э-э-э… кураторы. А кстати, чей он?
Сергей сказал — чей. Все хором присвистнули, потому что сообщество «синих», к которому, по словам Сергея, принадлежал убиенный, было известно в городе более чем хорошо. Иногда о их «славных» делах вещали даже центральные каналы телевидения, а одного из «рулей» с месяц назад арестовали не то в Греции, не то в Турции. Если это наш противник, то я нам не завидую…
— А почему «синие»? — шепотом спросил я Болека.
— До от наколок, — таким же тихим шепотом ответил он. — Чем больше сидел, тем больше на нем татуировки. Вот и получается — синий…
Мишины размышления текли, видимо, в том же ключе, потому что после очередной тяжелой паузы он глухо поинтересовался, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Ну, господа концессионеры, что делать будем?
— А что тут говорить, вроде как все решили. Да и нечего уже нам делать, кроме как начатое продолжать. Играть на опережение. А там видно будет, — тут же откликнулся Лелек, а Болек согласно кивнул, сжал зубами фильтр сигареты и нервно закурил.