Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
Но Суворовскому, Староневскому, Гончарной, Лиговке — не протолкаться. Встревоженным, гудящим муравьищем толпа двигалась с трех сторон к вокзалу и Знаменской площади, чтобы двинуться отсюда единым потоком вниз но Невскому проспекту. Но здесь, у площади, каждая улица охранялась сплошной цепью городовых, а на проспекте выстроилась плечо в плечо учебная команда Волынского полка, и за нею чернели в ряд папахи конных казаков.
Ветер гнал по открытой брусчатке площади сухие косицы снега, зябко светились фонари, лошади простужено фыркали и нетерпеливо сучили ногами, выпрашивая повод. Дрожь пробирала и всадников и лошадей.
Распоряжался
— Без-зоб-разие! — сказал пристав, недовольный мерзкой погодой и глядя почему-то на правофлангового казачишку, тощего и нескладного Алексея Топилина, скучавшего глазами. — И это — казаки? Где же лихость и выправка, черт вас всех... Башлыки скинуть, карабины зарядить!
Подхорунжий Филатов, принявший под начало сотню, кивнул в ответ, вроде бы повторяя команду. Движением плеча стянул с папахи теплый башлык овечьей шерсти. Но зубов не расцепил, с мертвой ненавистью глядя на чуждую для него форму жандарма.
Сказать правду, он сразу почувствовал некое чистоплюйское пренебрежение пристава к его сотне, повыбитой на войне, к непроспавшимся, усталым и встревоженным казакам и сразу же ответно возненавидел его толстую рожу, жирное тело, барственную посадку на битюге (не сказать про него «кобель на плетне», но уж «чувал с толокном», так в самую точку!). «Вот кого на позиции надо б выдворить, чтоб сурчиный жирок порастряс...» — ответно подумал Филатов и крепко дернул поводья: жеребец его совсем некстати потянулся вдруг к жандармской толстой кобыле.
— Стой, ч-черт! — буркнул Макар, взбадривая жеребца каблуками сапог.
Улицы гудели все напряженней, с угла Староневского, от ювелирного магазина, донеслись вдруг истеричные женские крики, удары, шум, всегда за тем угрожающе загомонила другая сторона. Видно стало в позднем рассвете, как городовые в белых мундирах, держась цепью, пятились к площади.
— Суббота, жидовское воскресенье... — сказал полковник и кивнул в сторону замерших в строю волынцев. — Поручик, если эта сволочь прорвется стадом на свободное пространство, стрелять без предупреждения! Ружья... на руку!
Волынцы подняли винтовки с примкнутыми штыками, а жандарм сидел копной на широком драгунском седле и все оглядывался на казаков, никак не внушавших доверия, на нескладного Топилина с кислым и будто вылинявшим от холода лицом.
— Братцы... Как же это? Чего это, опять, что ли: стрелять по своим?.. — Алексей, словно несмышленый допризывник, оглядывался влево и вправо по шеренге, искал душевной поддержки. Видел окостеневшие в решимости надбровья казаков, плотно надвинутые папахи, припорошенные волглой невской крупкой. Его не то что удивила, а поразила в самую душу команда полковника: стрелять в безоружную толпу. Он был не охранный, а фронтовой казак.
— Тихо, — сказал рядом подхорунжий Филатов, и голос его показался Топилину удивительно спокойным, как в полевом секрете. — Тихо, подкрепление скоро...
На углу Староневского вновь возникло движение. И все увидели: сквозь цепь белых мундиров прорвалась, провернулась тонкой рыбкой какая-то девица в темно-сером пальтишке, перехватистая в поясе. Шляпка на ней какая-то с перышком, а в руках — большой красный флаг! Побежала к площади
легко и стремительно, вся словно бы игрушечная и занятная, в блестящих ботиночках-гусарах на тонком каблучке. Прямо пушинка, дунь на нее — она вот-вот полетит по воздуху...— Това-ри-щи!.. — теряя дыхание от быстрого бега, но не выпуская флага, выкрикнула девица. — Ко мне, товарищи!
Остановилась на просторе площади и стала медленно оборачиваться от Суворовской стороны к Лиговке, страшась городовых, казаков и своего бесстрашия одновременно.
— Товарищи, победим или — умрем, умрем за свободу! Долой опричников самодержавия!
Еще раз дрогнуло оцепление жандармов, его теснили и уже прорывали в разных местах. Пристав Крылов позеленел толстым лицом, надел и снял белые перчатки.
— Как-кая сволочь!.. Поручик! Остановите ее, это же провокация!
Поручик Воронов-Beниаминов послушно выхватил у правофлангового солдата винтовку и приложился. Казаки видели с высоты седел, как обтянулась шинель на спине офицера, сгорбился и привстал гибко правый погон... Целился поручик старательно, до предела натянув на локте ремень винтовки, дабы не упасть из-за нечаянного промаха в глазах казаков.
Показалось, что все совершилось одновременно: грянул винтовочный выстрел, а девица как бы сами по себе вдруг припала на колени, обронив игрушечную шляпку с пером, и, опираясь на древко флага, стали медленно заваливаться на бок. И красный флаг на высоком древке медленно клонился вместе с нею.
Выстрел офицера как бы заново разбудил город. Толпы взревели и взвыли, кинулись валом вперед. Прорвали полицейские заслоны и уже сыпались черной рябью на серую от снеговой пороши площадь. И сразу появилось там очень много флагов, выплескивался сплошной рев: «Хле-ба! Хле-ба! Долой войну! Долой проклятых сатрапов царя!»
— Ружья... раз-ря-дить! — с холодным бешенством скомандовал пристав Крылов. — Огонь!
Залп волынцев почти не возымел действия. Сизый дымок тут же смахнуло сквозняком, видно было, как падали люди, шарахались на стороны, ища безопасного места, но другие скопом, одним черным валом перли на свободное пространство, ничего уже не страшась, отвергая и смерть, и опостылевшую жизнь. Знаменская площадь обагрилась кровью, но человеческая кровь тут же была растоптана и растянута по брусчатке подошвами бегущих.
Пристав Крылов привстал в стременах и орал казакам, рубя воздух рукой:
— Залп! Залп! Ос-та-новить толпу не-медля!
Происходило нечто немыслимое, невероятное. Казаки оглядывались друг на друга, словно советовались молча: как тут быть и что делать? Почему надо палить в упор в эту разнесчастную толпу, которая уже не помнит себя, и каждая живая душа в ней уже отдалась на волю случая и господа бога?
— Стреляйте же! — пристав искал глазами командира сотни, и не находил. Но надо же было делать что-то срочное и решительное, иначе эти демонстранты растерзают и его, и...
— Стрелять! Огонь! Залпом!
«Хле-ба! Долой! Вы... детей... пожалейте, окаянные! Не стреляйте, казаки, пропустите нас миром! Войну — долой! Царя... его мать!» — неслось со всех сторон, и вот уже толпы начали окружать учебную команду волынцев и казачью сотню.
— Стреляй же, сволочь! — Крылов вдруг резко протронул коня, подскочил к ненавистному ему правофланговому казачишке и, вяло размахнувшись, брезгливо ударил черным от мороза кулаком по бледной скуле Топилина. — Стрелять приказываю, мать вашу!..