Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

4

Рушились кумиры, распалась связь времен: просвещенное усть-медведицкое общество отказало в доверии недавнему своему герою и любимцу Филиппу Миронову при выборах делегатов на войсковой съезд.

Легкие, белые, почти безмятежные облака плыли в вешней голубизне над береговыми обрывами и замершей под ними темно-зеленой глубью Дона, над куполами ветшавшего монастыря и шатром погребальной часовни. Миронов томился в станице по ранению и по предписанию штаба дивизии. Была оттуда и частная записка штабного полковника Кривова в войсковое правление с просьбой «подольше подержать Миронова в тылу, дабы он не влиял самым разлагающим образом на казачью массу ввиду продолжения военных действий и глупейшей игры в «солдатские комитеты»... Пожалуй, что Филипп Кузьмич не вынес бы этой неопределенности, взбунтовался «по старой памяти» и нашел бы способ вырваться в полк, но на этот раз что-то удерживало его от решительных и дерзких поступков.

В сорок пять лет хочется постоянства и тишины — если даже и не для себя, то для близких. Для постаревшей с гибелью сына едва ли не на десяток лет Стеши, для дочерей, ставших взрослыми, для девятилетнего Артамона, а теперь вот уже и для годовалого внука. Старшая Мария, выданная замуж в самом начале войны, в прошлом году родила сына, и этим, пожалуй, вернула матери, Стефаниде Петровне, душевное равновесие. Внука назвали в память погибшего дяди его, героя войны, Никодимом. И теперь Стефанида Петровна не расставалась с дитем. только на время кормления доверяя его Марии. Крохотный мироновский внук и был отчасти причиной временного затишья и умиротворения. Младенец целыми днями покачивался в зыбке, под газовой накидочкой, в саду — зыбку подвязывали к толстой яблоневой ветке, а рядом всякую минуту находилась еще молодая и статная бабушка Стеша. И не мог Филипп Кузьмич как-то нарушать семейную идиллию, хотя внутри все кипело при взгляде на общественные дела и тем более фронтовые неудачи. Брал внука на руки, вместе со Стефанидой уходили они в лес, к монастырю, к памятному месту той, главной их встречи над обрывом...

Были очень душевные, трогательные минуты, когда Филипп Кузьмич спускал с рук на теплую песчаную дорожку годовалого внука, и внук в белых, вязанных бабушкой чулочках делал два-три неуверенных шага и, покачиваясь, как бы размышлял, следует ли идти дальше или пора уж садиться на песок, а заботливые руки тут же подхватывали его, и Филипп Кузьмич радостно бормотал, вздымая дитя на вытянутых руках:

— Пошел, пошел, казак! Счастливо, торной дорожки тебе, парень!

— Господи, торной дорожки, торной дорожки — в ножки!.. — крестилась и всхлипывала набожная Стефанида Петровна. И вспоминалась ей малая калитка в кирпичной монастырской стене, из которой выбежала она когда-то своевольно — утопиться в донской волне, и образ Христа благословляющего по своду над той калиткой, и золотым полудужьем старинная вязь по-церковнославянски: «Приидите ко мне вси страждущие и обременении и Аз упокою вы...» И первый раз она прочитала эти слова, когда, счастливая, возвращалась с первого своего свидания с Филиппом. Когда слова — но только эти, но любые, самые жгучие и проникновенные, не смогли бы проникнуть в душу, занятую собой... И в этом был со великий грех, и Стефанида чувствовала теперь, что за то малое ее счастье напишет ей судьба на веку великие испытания и кары, каких не знала, может быть, ни одна казачка: слишком прям и безудержен был в мирских делах ее муж, слишком высоко сознавал свой удел. И в этом тоже был грех непростительный.

Вспоминала Стефанида Петровна, как неугомонный Филипп Кузьмич, еще в ожидании суда, вторично мотался в Петербург с новым наказом общества, но времена были уже иные, никто его там не принял, и, вернувшись, Миронов ходил темнее тучи и говорил на станичном сходе, что правды на земле не осталось вовсе! Питер не желал идти на уступки станичному приговору, но и казаки то там, то тут начинали поговаривать открыто, что если, мол, Думу снова разгонят, то ничего не остается, как поднять все двенадцать казачьих войск и, как в старину, тряхнуть боярской столицей... Из-за этого брожения судебное присутствие не решилось тогда упечь Миронова по всей строгости, а ограничилось судом чести и лишением на неопределенное время офицерского жалованья... То-то потеха была в станице для посторонних, когда Миронов, не снимая офицерского мундира с наградами, начал на паре быков возить по улицам донскую воду в полцены, лишь бы наделать шума... Уж то ли не позор! Стефанида целыми ночами стояла на коленях перед божьей лампадой, чтобы скостили ему этот грех самоуничижения, издавна считавшийся паче гордости... И вымолила перемены. Вызвал его к себе в Новочеркасск новый наказным, генерал Александр Васильевич Самсонов: «Как смеете, подъесаул, порочить прославленный мундир героя на улицах окружной, старейшей на Дону станицы? По-о-о-зор!» Вся грудь у войскового сияла стрельчатыми орденами-звездами, а всем обличьем Самсонов напоминал покойного государя Александра Второго, внушал трепет и уважение. Да только не для Миронова, когда тот сорвется с благоразумной точки... Был там у них крупный разговор, и в этом разговоре Миронов опять сумел поставить себя выразителем общей воли казаков, которые ропщут и волнуются повсеместно. Не без причины же! А генерал Самсонов не нашелся, как и чем ответить Миронову, но должен был избавить его от станичного позора. Не отменяя, собственно, судебного решения, он посчитал возможным назначить мятежного подъесаула на гражданскую, хорошо оплачиваемую должность смотрителя рыбных угодий в низовьях Дона и Приазовских плавнях. Филипп Кузьмич любил вспоминать после эту «задушевную беседу» с наказным. И кто знает, не убедился ли еще раз старик-генерал в правоте горячего офицера, когда несколько лет спустя попал во главе целой русской армии в петлю измены на поле войны с немцами? А есаул Миронов вышел из той переделки еще более накаленным и непримиримым.

Болела душа у Стефаниды Петровны, когда вспоминала она теперь письма мужа с позиций, два его ранения, сумасшедшие подвиги, о которых писали войсковые газеты, и нежданную смерть сына, потрясение на всю жизнь! Она молилась денно и нощно, просила милости за грехи его и свои. А жизнь-то уже катилась под гору, к старости, вот уже и маленький внук делает первые шаги по теплой песчаной тропке над тем самым крутым обрывом к Дону... Листья тополевые все еще влажно и сладко пахнут, как в молодости, а на душе тяжкая усталость и тайное раскаяние за какие-то неведомые вины и искушения. Боже, да в чем же мы перед тобой виноваты?

— Торной дорожки — в ножки...

Стефанида Петровна брала внука из рук мужа и любовно, прощая, смотрела на его обрезавшееся, смуглое лицо, прижималась и сама губами к его подбородку, обвисшим, жестким усам. Будто благодарила за что-то и выпрашивала еще защиты и пощады на будущее...

Филиппа Кузьмича трогали и укрощали эти летние прогулки у Дона, он становился добрым и покорным, как в лучшие дни. Тут их и нашла однажды прибежавшая из станицы Мария. Сказала второпях, что приходил посыльный из правления и просил отца собираться в дорогу. Делегаты от станицы и округа не согласились вроде отправляться на войсковой съезд без героя двух войн, Миронова. Просили прийти и переговорить к тому же...

— О чем же теперь говорить? — пощипал себя за правый ус Филипп Кузьмич. Все эти дни он жил с уязвленным чувством. — Выборы-то состоялись, изменить ничего нельзя... Странно. Или это — запоздалый совет от верхов из Новочеркасска?

Положение-то было напряженным, даже и спесивые дворяне из атаманского дворца обязаны были теперь считаться со здравым смыслом.

В первые же дни после свержения монархии и с получением известного Приказа № 1 (о демократизации отношений в армии, после которого ни о каких военных действиях говорить уже не имело смысла...) в полковом комитете 32-го казачьего полка на фронте, как и в других частях, состоялось голосование записками по жгучему и неотложному вопросу: какое государственное устройство желательно в данное время для России?

Поело трех часового спора записки сбросили в папахи.

Из шестидесяти записок рядовых казаков выявилось единодушное мнение и желание демократической республики. Что касается офицеров, то тут большая половина стояла еще за конституционную монархию. И стало ясно, что пути рядовых и офицерства в его основной массе разошлись непримиримо... Наметившийся антагонизм обострялся попытками командования вести наступательную войну. Операции эти, как и прежде, проводились без необходимого обеспечения, а поэтому были особенно кровавы и всегда бесплодны. Полковые комитеты вступали в противоречия с командным составом, обстановка накалялась. А в Новочеркасске хотели непременного монолитного единства в казачьей среде. Оттуда-то и должен был Миронов ехать на войсковой съезд если не депутатом, то, во всяком случае, почетным гостем.

Руководители окружной делегации Игумнов и Поляков (подлежащие, безусловно, скорому избранию в войсковое правительство) нашли не только уместным, но и совершенно необходимым пригласить Миронова в заказанное для них купе второго класса и употребить полуторасуточное время дороги — от станции Суровикино до Новочеркасска — на разъяснение боевому фронтовику всей серьезности нынешней политической ситуации.

Миронов занял свою полку, молча слушал розовощекого есаула Игумнова, вечного прихвостня атаманов, больших и малых, непременного участника всяких собраний и комиссий.

Главное в рассуждениях Игумнова сводилось к тому, что в связи с великой российской революцией и повсеместной муниципализацией управления казачество рискует утерей всякой самобытности и сословных привилегий. А это, в свою очередь, повлечет за собой такую ломку отношений, какую трудно даже предугадать. К примеру, засилие иногороднего элемента по хуторам и станицам...

— О сословных привилегиях говорить нечего, — сказал Миронов с натянутой вежливостью, чтобы не обострять спора. — Об этом многие говорили еще лет двенадцать назад. В том смысле, что никаких привилегий рядовой казак не имеет, одна пустая болтовня. А что касается самобытности, то... всю нашу самобытность давно купил хлеботорговец Вебер, и не стоит из-за такой самобытности идти заведомо на гражданскую войну.

— Ну, хорошо, — уступал политичный Игумнов. — Ну, пусть вот сосед доходчивее объяснит положение. С вами действительно трудно, Филипп Кузьмич. Рядовые казаки... конечно, но и об офицерских льготах тоже ведь нелишне подумать на досуге.

Поляков был тоньше, не заводил сомнительных дискуссий из социально-экономической области. Брал быка за рога:

— Есть еще время найти достойный выход из создавшегося положения. Вы знаете, астраханцы, например, уже заменили наказного атамана, утверждаемого из Питера, своим выборным! Умело используют революционные лозунги для упрочения истинно казачьих демократических устоев. Уральцы даже войско свое переименовали в Яицкое, как было до Пугачева, отняли у атамана губернаторские права, он у круга на веревочке-с! А в Оренбургском войске вообще упразднили должность войскового, но это, по-моему, уж слишком!..