Красные фонари

Тигр

Если б знали его предки, Что за рвом, водой, за сеткой Мечется их родич редкий, Наступая на объедки, Не в пижамках его детки, Не едят они конфетки. А полоски — как пометки, Тени черной, страшной клетки.

Жираф

Не олень он и не страус, А какой-то странный сплав, Он абстракция, он хаос, Он ошибка, он жираф. Он такая же ошибка, Как павлин, как осьминог, Как комар, собака, рыбка, Как Гоген и как Ван Гог. У природы в подсознанье Много есть еще идей, И к нему придет признанье, Как ко многим из людей. Жираф — Эйфелева башня, Облака над головой, А ему совсем не страшно, Он — великий и немой.

Верблюд

Нет, на спине верблюда неспроста Волнистый путь от шеи до хвоста. Теперь, бредя по огненной пустыне, Где нет оврагов, гор, где ни куста, Он вспоминает те прохладные места И ночи ждет, когда земля остынет.

Бабочка

Через муки, риск, усилья Пробивался к свету кокон, Чтобы шелковые крылья Изумляли наше око. Замерев в нектарной смеси, Как циркачка на канате, Сохраняют равновесье Крылья бархатного платья. Жизнь длиною в одни сутки Несравнима с нашим веком, Посидеть на незабудке Невозможно человеку. Так, порхая в одиночку, Лепестки цветов целуя, Она каждому цветочку Передаст пыльцу живую. Когда гусеница в кокон Превратится не спеша, Из-под нитяных волокон Вырвется ее душа. Жизнь былую озирая, Улетит под небосвод. Люди, мы не умираем, В каждом бабочка живет.

Цапля

Только ноги, только шея, Остальное — ерунда, Остальное только тело, То, куда идет еда. Тычет воду длинным клювом, Точно шлангом со штыком, И рыбешек и лягушек Поглощает целиком. Ну, а к вечеру устанет, Одну ногу подожмет И застынет одиноко, Словно рыцарь Дон Кихот. В небо цапля не взлетает Уже много, много лет. Небеса не принимают Этот странный силуэт.

Попугай

А он рискнул, А он заговорил, И все, что слышал, Взял и повторил. Что б нам услышать То, что говорим, Когда, чего не ведая, творим. Зачем же так — Природе вопреки? Но если он — дурак, Мы — дважды дураки.

Петух

Он на рассвете всех будил, И дураков, и дурочек, Он гордо по двору ходил, Осматривая курочек. Пройдет походкой боевой — И куры все повалены, А перья белые его Как будто накрахмалены. Он забирался на забор И пел, как Лева Лещенко, И гребешок, как помидор, Был без единой трещинки. Он Петя был и Петушок, И ласкова бородушка. Но вдруг топор, удар и шок, И истекает кровушка. А ноги вроде и бегут, И снова кукареку дал, Да видно, это Страшный суд, Когда бежать уж некуда. И петь пока что ни к чему — Застыну аккуратненько. Зачем достался я ему, Хозяину-стервятнику?

Пес

Отчего так предан Пес И в любви своей бескраен? Но в глазах — всегда вопрос: Любит ли его хозяин? Оттого, что кто-то — сек, Оттого, что в прошлом — клетка! Оттого, что человек Предавал его нередко. Я по улицам брожу, Людям вглядываюсь в лица, Я теперь за всем слежу, Чтоб, как Пес, не ошибиться.

Пророк

Я видел на коре лицо пророка. Сверкнула молния, и началась гроза, Сквозь дождь смотрели на меня глаза, И тарахтела наверху сорока. Вдруг занавес ветвей лицо его закрыл, Горячим лбом я дерева коснулся, И он шепнул мне: «Думаешь, ты жил? Ты плохо спал и наконец проснулся».

Игорю Моисееву (к 100-летию)

Движенье рук, движенье ног, души движенья Природа нам дает с рожденья… Как только раздается первый крик, А ножки сделают свой первый дрыг, Рождается еще один язык… Язык, переходящий в танец, Будь черен ты, как африканец, Иль белым будь, как немец или швед, — Танцуют все, но сходства нет, — У каждого народа свой орнамент. С повязкой на бедре, от ночи до утра Бьет в барабан дикарь, танцуя у костра, Всем свыше дан свой ритм и темперамент. Вам свыше дан сигнал начать свой новый век, Вы, Моисеев, — чудо-человек. Как надпись древнюю, до вас никто не смог Расшифровать движенья тела, рук и ног. Вы танцевальных дел великий мастер, Вы тот, кого не покидает страсть, Кто при любой меняющейся власти Не даст себя унизить, обокрасть. Пускай всегда клокочет вдохновенье, Пусть башмаки стираются до дыр, Вы танца абсолютный гений, — И вечным будет танцевальный пир.

Уходит Даль

В 1981 году я тяжело заболел. Взялся меня лечить известный нейрохирург профессор Кандель. В тот самый момент, когда он делал мне сложнейшую операцию, которая заключается в том, что в позвоночник вводят иглу и откачивают спинной мозг, — в этот момент в комнату кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Тут я понял, что должен что-то предпринять, иначе тоже умру. С этой иглой в спине я встал, подошел к окну и очень осторожно начал вдыхать морозный воздух. Мне казалось, еще минута — и у меня разорвется сердце.

Всем знакомое состояние — сообщение о смерти. Новость, которая поражает: хочется сообщить кому-нибудь, чтобы вместе переживать, осмысливать. Здесь было только одно — спасение, только спасение. Зацепиться было не за что. С тех пор у меня и сохранилось в памяти то страшное ощущение, связанное с уходом Даля. Ни одну смерть я так тяжело не переживал.

Я не был близким другом Олега. Но в нем существовала какая-то тайна, которая притягивала меня к нему. Я тянулся к нему гораздо больше, чем он ко мне, — пытался хотя бы прикоснуться к этой тайне.

Я еще не был с ним знаком, когда увидел его впервые в ресторане ВТО. Он был в озверевшем состоянии. Даже не помню: выпил он тогда или нет, да это и не важно. Его ярость происходила от того, что он все время говорил о своем Ваське Пепле. Он пробивался к каким-то вещам. Сейчас довольно трудно встретить актеров, которые бы публично говорили о своих ролях. Все закрыты, как будто уже овладели мастерством. Но артист — человек непосредственный, поэтому нутро должно прорываться, если артист живет тем, что делает. Он просто обязан быть одержимым. Даль был таким артистом: даже в компаниях забывал обо всем и пробивался к тому, чем в тот момент занимался. И находил.

Была у него такая привычка — говорить и недоговаривать. Он начинал о чем-нибудь рассказывать, потом чувствовал, что его не поймут. Тогда останавливался — «Ну вот… понимаешь?!. А!..» — и махал рукой. Но это-то и было самое понятное. Тут уже надо было ловить момент и разбираться, что же там такое происходит?! А он в это время доходил до самой сути предмета.

Он был хитрый человек в хорошем смысле этого слова. Любил заводить партнера и через него очень многое проверять. Помню, я репетировал Сатина в «На дне» вместо Жени Евстигнеева. Я был тогда очень глупый. Не утверждаю, что сейчас поумнел, но по сравнению с тем, что было, и сознание стало работать, начал соображать, появились ассоциации. А в то время я был человек, что называется, «девственный», не сомневающийся, очень верящий и доверяющий тому, что происходит. Жил довольно благополучно. Так, между прочим, какие-то общие мировые противоречия были мне знакомы. Мне казалось: достаточно притвориться, элементарно представить — и все пойдет само собой. Но играть Сатина в таком состоянии, конечно же, было нельзя, если ты сам в жизни через что-то не прошел. И Даль это видел. Он надо мной издевался. «Ну, ты можешь сказать: «Ты не будешь работать, я не буду, он не будет — что тогда будет?!» — Ну вот, скажи так…» Он это говорил настолько конкретно и хлестко, что за этим много чего стояло. Это было страшно себе представить. Я произносил слова, зная, что в жизни такого быть не может. А Даль все понимал уже тогда. Он мне всегда говорил: «А… (взмах рукой) ты никогда не сыграешь… потому что ты трус, тебя никогда не хватит!» Он был прав — мне нечем было это сказать. Я ему говорил: «Ну пойди в зал, я сейчас скажу», — но у меня ничего не получалось.

Он был младше меня, но он был великодушный человек — он звал за собой.

Были у нас гастроли в Уфе. Даль находился в раздрызганном состоянии. В нем происходили какие-то очень непростые процессы. Видно было, что ему тяжело жить и участвовать в том, что мы делаем и играем. Ему это стоило больших сил. Сам он был уже в другом измерении.

Там, в Уфе, между нами произошло некоторое сближение. Мы ходили вместе купаться, разговаривали, даже что-то сочиняли на пляже, хохотали, смеялись. Помню один наш разговор на аэродроме — мы должны были лететь в Москву. Этот аэродром больше походил на загон для скота. Мне все время чудилось, что вот-вот раздастся: «Му-у-у». В ожидании самолета, который должен был появиться непонятно откуда, мы стояли облокотившись о загон — две сломанные березы, обозначавшие край аэродрома. Садилось солнце. Темнело. Олег размышлял, что такое артист: неужели все эти встречи, вся эта показуха? «Артист — это тайна, — говорил Даль. — Он должен делать свое темное дело и исчезать. В него не должны тыкать пальцем на улицах. Он должен только показывать свое лицо в работе, как Вертинский свою белую маску, что-то проделывать, а потом снимать эту маску, чтобы его не узнавали». Говорилось это в связи с поведением многих наших артистов. Они требовали к себе внимания, гуляли, показывали себя — шла борьба за популярность. Но Даль был прав: артист не в этом. Артист в том, что ты делаешь в искусстве, в творчестве.