Красные фонари

* * * *

За шоферскою спиною Познакомились пока С твоей правою рукою Моя левая рука. В ночь уходят вечера, — Недосказанная ласка. Каждый божий день с утра Продлеваю эту сказку. Я люблю теперь терпенье. На руке остался след — Твоего прикосновенья Неразгаданный секрет. Я храню твой след, целую. Я прижму его к себе, Каждый вечер пеленаю Эту память о тебе.

Локарно (Швейцария)

На склоне лет я поднимаюсь в горы. Не поздно ли, товарищ-альпинист? Патроны кончились, заклинило затворы, Но главный недостаток — вы артист. И вот сижу я в кресле, без движенья. Работает одно воображенье. Вздымая ввысь дым облаков Почти без пауз Природа-повар варит свой обед. Альпийской кухне миллионы лет. Но на нее ни жалоб нет, ни кляуз. Терраса, стол, в руке бокал вина. Покрякивают утки, тихо воют лодки. Напротив — озеро, хоть рыба в нем умна, Но жарится на нашей сковородке. Локарно, кинофестиваль. Он мне едва ли нужен. Я фильм смотрю другой. Он сделан на века. Как солнце с тыла жарит облака И горы к ночи затевают ужин. Как спят они, покрытые лесами, Спят, отлежав зеленые бока, Спят, надышавшись небесами, Спят, выдыхая облака.

* * * *

Не спится, ноют плечи Бурчанье в животе… Я тихо вою речи В кромешной темноте. Собака где-то лает, Ей кто-то отвечает. А я лежу, молчу — Я лаять не хочу. И с ночи до рассвета Собаку слышу я. Она все ждет ответа. Ответа от меня. Лежу, как перед боем, Язык свой прикусив. Пока я тихо вою, Но знаю — будет взрыв. Так иногда порою Поговорить хочу, Но только сам с собою, Поэтому молчу.

Диван

На солнце сушатся подушки, Мои старинные подружки. Они мои однополчане, Их место с детства на диване. А солнце лупит им в макушки, От духоты опали ушки, Слюнявых пятен желтизна — Знак обеззубенного сна. Следы лоснящихся голов Двух человеческих полов. Их жарят как на сковородке, А рядом коврик хлещут плеткой Здоровых пара мужиков, В себя вдыхая пыль веков. А пыль валит, как дым из пушки, И стонут коврик и подушки: «Терпели мы, а нас давили И спинами, и животами, Здесь умирали и любили, Вели смертельный бой с клопами. Нас резали, перетирали, Мы знали тысячи секретов: О как клялись здесь, как здесь врали, При ярком свете и без света…» За что, как сломанную койку, Забыв, что я диван со спинкой, Меня швырнули на помойку, Не выдав ни одной слезинки? За жизнью смерть идет по кругу, А вот и новая кровать. Любовники или супруги Здесь будут к гробу привыкать.

2006

Жене моего редактора

Звоню редактору, как доктору, — Хочу читать стихи до дрожи. Так просят помощи у трактора, Который вытянуть поможет. Его жена у телефона: Зубов сначала слышу скрежет, Потом предательского тона Слова: «Иди, тебя — все те же!» Мне с мужем не по фене ботать, — Читаю утренние всплески, Чтоб мог он деньги заработать В совсем не нужной мне поездке!

Александру Сидельникову

Как хорошо с тобой в вагоне Поговорить, посочинять. В купе я словно царь на троне — Что я могу еще сказать. С тобой как с королем в поездке — Летать спокойно, ездить, плыть. Все, что ни сделаешь, — все с блеском С тобой приятно есть и пить… Все появляется мгновенно — И карандаш, и чистый лист, — В тебе с любовью вдохновенно, Соединились сокровенно Искусство, Театр и Артист.

Василию Ливанову

Тут даже не к чему придраться, Хотя поверить трудновато, Но Шерлок Холмс и доктор Ватсон — Простые русские ребята. Не Штирлицем, не Джеймсом Бондом, Не сверхъестественным десантом, Ты, Вася, прибыл в город Лондон По-джентльменски, элегантно. Ты тот единственный в истории, Ты настоящий, ты прекрасен, Ты сыщик высшей категории, Наш Шерлок Холмс — Ливанов Вася. И это пик в твоей судьбе: Без всяких явок и паролей, Блестяще сыгранною ролью Ты удивил все ФСБ… Всегда уверенный в себе, Завербовавший Конан Дойля, Пусть доктор Ватсон с тобой в доле, Но это памятник тебе.

Андрей Максимов о Гафте

Свободный человек в зависимой профессии

Есть актеры понятные, как холодильник, — от них есть польза, но нет тепла. И загадки в таких актерах нет: их включают — они работают.

А есть иные — неясные, как день или как ночь. Но ты вдруг понимаешь, что не наблюдаешь за ними, а живешь в том мире, который они создают. Таков Валентин Иосифович Гафт.

Григорий Горин сказал о нем: «Гафт — не фамилия, а диагноз!»

Григорий Израилевич с Гафтом дружил. Я — нет. Мы — просто знакомы. Пару раз были другу друга в гостях. А в основном — вежливое: «Здрасьте. Как дела?» — в каком-нибудь публичном месте.

И тут же — любопытные взгляды. На Гафта, что интересно, зрители никогда не показывают пальцем — боятся. Но за ним всегда пристально наблюдают — интересно.

Так вот, наблюдая за Гафтом преимущественно со стороны, но пристально, я понял: этот представитель самой зависимой на земле профессии хочет быть свободным.

Он — актер Эфроса, работал в театре Сатиры, потом — в «Современнике». Он пишет не только эпиграммы, но выпустил несколько сборников лирических стихотворений. Мне кажется, все это оттого же происходит — от стремления к свободе.

Его стихи не надо оценивать привычными критическими мерками: хорошо — плохо. Не это главное. Главное — это взгляд на мир человека уникального. Такого человека, который видит мир так, как только он его видит. И главное в его знаменитых эпиграммах — не то, что они злые или смешные. Его эпиграммы — это взгляд свободного человека на своих коллег.

Валентин Иосифович Гафт доказывает право актера на свободное существование. Судя по всему, он это доказывал всегда, а не только когда стал народным, любимым и прочее. Потому что это не звездная болезнь, это такой характер. Характер свободного человека в зависимой профессии. Подозреваю, что для окружающих это может быть тяжело. Но по-другому он не умеет.

Про него рассказывают, что он съедает режиссеров, как ребенок — конфеты. Не знаю, потому что никогда на этих пиршествах не присутствовал. Но подозреваю, что это вполне может быть, потому что нутро Гафта не терпит никакой диктатуры, кроме диктатуры таланта.