Красные и белые. На краю океана

— Наступает восемнадцатое утро на Лисьей Поляне, а так ли необходимы все наши жертвы и наши страдания? — спросил Строд, с трудом переводя дыхание и обжигая гортань морозным воздухом. Вопрос его был обращен к Дмитриеву, Донау-рову, но те молчали, и Строд понял: ответ может дать только он сам. — Мы сделали все — измотали, обескровили противника, многие из наших легли на его пути, но они и мертвыми продолжают сражаться. — Мысль о мертвых, продолжающих борьбу, показалась ему кощунственной. — Я должен только просить прощения у мертвых, что не мог иначе поступить...

В замороженной тишине просвистела пуля, прокатился выстрел, и вот, словно им вызванное, над Лисьей Поляной, над красными, над белыми, над всем ночным миром вспыхнуло и разыгралось северное сияние. Переливаясь, всплескиваясь, оно моментально менялось — только что мелькало зеленым и алым, и уже синие опахала, уже белые перья раскачиваются между звездами. Они растут, захватывают небо, но тут же обрушиваются с высоты. Кажется, чья-то невидимая рука швырнула драгоценные камни на Лисью Поляну и подожгла ее живым лихорадочным пламенем. Та же рука одним взмахом выбросила гигантские кольца, 8ни развернулись в струящуюся спираль, но

распались на багровые пятна, а пятна обратились в косматые гривы дыма.

В темной пустоте неба замелькали очертания новых абстрактных видений, и в Строде появилось болезненное ощущение невосполнимой утраты. Под нежными неземными вспышками все, что происходило на Лисьей Поляне, показалось удушливым, бессмысленным, наваждением.

Северное сияние погасло сразу, будто его выключили во всех точках неба. Опять надвинулась ночь — слепая, леденящая, равнодушная.

Молчали красные, не шевелились белые.

Над тайгой вскипали снежные вихри, от пурги попряталось зверье, только люди продолжали сражаться. Время от времени раскатывались пулеметные очереди, плясали в пурге костры.

— Может, это наша последняя ночь,— бормотал Донауров.

— Ты не очень-то каркай,—остановил его Строд.— И без твоих пророчеств тошно.

В юрту вошел заснеженный Дмитриев: бессонница осады высушила до черноты румяное его лицо.

— Метель-то, кажись, стихает, я все ждал, полезут пепеля-евцы или нет. Не полезли. Почему бы это? — Дмитриев осторожно, чтобы не потревожить раненых, пробрался к камельку.

— Они ведь тоже не железные,—ответил Строд.— Утром нужно ответить на ультиматум Пепеляева, ты готов, Донауров?

— Я сделаю все, что могу...

Ты должен сделать больше: перехитрить Пепеляева и Уйти. Пиши ответ: «Генералу Пепеляеву. Вы думали в феврале взять Якутск, а весной победоносным маршем пройти всю Сибирь, но суровое лицо жизни — железная действительность, а не сказка из «Тысячи и одной ночи». Не приходится говорить о Москве, Иркутске, даже Якутске, если вы не можете своими силами взять небольшой отряд. Вторично предлагаю сложить оружие». Ну, вот и все, и на этом точка. Нам больше глупо толковать с генералом...

Донауров распрощался с товарищами и, проваливаясь в сугробы, побрел к пепеляевцам. Пурга замела все следы осады, но Донауров мысленно видел окровавленные окопы и страшную баррикаду, и, хотя старался не думать про нее, мысль упорно к ней возвращалась. «Там лежит командир Адамскнй, подаривший мне свою трубку, и там фельдшер Капралов, выносивший на себе раненых, и пулеметчик Сеня, по юности удивлявшийся самым обыденным и простым вещам. Я тоже могу оказаться там». Стало не по себе, и Андрей поспешно поднял над головой белый платок.

Его заметили, на опушку выскочил офицер, оскалился в беззлобной усмешке.

— Здорово, приятель! Опять сдаваться пришел? Ах, ответ на ультиматум! Генерал в Амге, но мы домчимся к нему быстрехонько...

Через час Донауров был в штабе Пепеляева. Генерал ходил от окна к двери и обратно, скрывая свое раздражение под напускным добродушием.

— Ваш Строд— фанатик. Или он надеется на помощь Якутска? Ждет, когда Байкалов пришлет войска? Я оборвал •все его надежды, ваш посланец казнен,генерал Ракитин взял Чу-рапчу. Отроду надо бы сдаться, он же пишет какой-то вздор. «Суровое лицо жизни — не сказка из «Тысячи и одной ночи». Смешно!

Донауров, не возражая, глядел в передний угол, Пепеляев остановился перед ним.

— Завтра я разнесу в пух и прах все живое и мертвое на Лисьей Поляне! Думал сохранить жизнь коммунистам, но теперь уничтожу их. Так и передайте Строду...

— Я не вернусь на Лисью Поляну,— поспешно и твердо ответил Донауров.

— Почему, позвольте спросить? Впрочем, я понимаю, какой идиот вернется в ад.

— Совершенно верно, господин генерал.

— Ладно, оставайтесь,— неожиданно решил Пепеляев. — Будьте свидетелем гибели ваших друзей...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Мы ждем последнего ответа,— сказал новый парламей-тер, посланный Пепеляевым.

— Вот наш ответ! Поднять знамя! — приказал Строд.

Над обледенелыми окопами, похлопывая на ветру и пламенея, поднялось знамя. На бруствере появился боец с гармошкой в руках, и неожиданно громкие звуки «Марсельезы» зазвучали в морозном воздухе; их подхватили болезненные голоса, и словно что-то изменилось на Лисьей Поляне.

Пепеляевцы слушали растерянно, потом просто осатанели и долго били по огненному полотнищу из пулеметов, наконец пошли в атаку. Осажденные закидали их гранатами.

— Скачите к Пепеляеву! — приказал генерал Вишневский полковнику Андерсу. — Скажите ему: осажденные знают, что нет у них другого выхода,"и все-таки не сдаются. Подняли красный флаг и поют «Марсельезу». Они сошли с ума, но что же делать нам? Мужество безумцев подавило волю дружинников, даже я чувствую трепет.

— Сегодня я понял — есть вещи выше всякого понимания. Защита Лисьей Поляны приобретает у красных какой-то символический смысл. — Полковник Андерс сунул ногу в стремя, метнул свое тело в седло.

Вишневский опустился на срубленную пихту; раньше Пепеляева и Андерса и всех дружинников он понял; после Лисьей Поляны идти на Якутск невозможно.

— Может, и доползем, но там нас возьмут голыми руками. Мы дали России гражданскую войну, а что в итоге? Мы, дворяне, сидим в тайге, на какой-то Лисьей Поляне. Страшный итог!

Наступило утро двадцатого дня обороны. Оно было метельным, на поляне передвигались снежные вихри, метались в них сосны и пихты. Под стать пасмурному утру было настроение красноармейцев: в сером свете все обострилось, все стало болезненно ощутимым.