Красный Элвис

На третьи сутки, то есть в понедельник утром, согласно законам биологии, индус начал вонять. Все воскресенье он то приходил в сознание, то, выпив очередное пиво, снова впадал в беззаботный сон, пиво уплывало вместе с уикэндом, Джон Леннон сидел на кухне с набитой мордой, я целый день пытался выйти наружу и поехать домой, но ни сил, ни отваги мне не хватало. С индусом надо было что-то делать. Сегодня понедельник, говорит Джон Леннон, может, отвезем его в университет? как же мы его отвезем? спрашиваю я, он же воняет, но тут его оставлять тоже нельзя, настаивает Леннон, у меня соседи, и мы берем нашего маленького шоколадного приятеля под руки и с отвращением тащим в метро, привозим под стены университета, кладем на его любимую лавку и быстро убегаем, чтобы никто ничего не заподозрил.

— Ну что — куда ты теперь? — спрашиваю.

— Не знаю, — отвечает Леннон, — пойду чего-нибудь куплю поесть. Ты спешишь? Пошли со мной.

И я опять плетусь за ним, мы заходим в какой-то супермаркет, потом в другой, Джон Леннон на самом деле ничего не покупает, но когда я собираюсь ехать домой, он обижается и просит зайти с ним в следующий магазин, видно, что он просто не хотел оставаться один, плохо ему, наверное, было, представляешь, вот передвигается он так по жизни, сам не зная для чего, а тут такой случай передвигаться с кем-то еще, я его в принципе понимал, после этого он затаскивает меня в большой музыкальный магазин и находит там записи Бади Рича, смотри, говорит «Биг Мак», тут есть «Биг Мак», мы должны это взять, у меня, говорю, денег почти нет, ничего, говорит Джон Леннон, мы его украдем, и он незаметно срывает с диска пластиковую обертку вместе с электронным кодом и засовывает диск себе в карман. Ты что, идиот, говорю я ему, тут везде камеры, ничего, не бойся, смеется он, что значит не бойся, говорю я, это тебе ничего не будет — дадут еще раз по голове, так тебе это даже не навредит, а меня просто выбросят из вашей страны и больше никогда не впустят! Ты конформист, обижается он, пошел на хуй, отвечаю я ему и быстро иду на выход. Подожди, кричит он мне в спину, бежит за мной к кассе, но тут его диск начинает пищать, видно, там был еще один код, который он не заметил, он останавливается и начинает удивленно оглядываться вокруг, мол, что за ерунда, что это во мне звенит, к нему движется охранник, но я уже выбегаю наружу и двигаюсь к подземке, мудак, просто мудак, какими кретинами наполняет Господь старые-добрые европейские города, с кем приходится общаться и пересекаться, вообще, что у нас общего с этим Джоном Винстоном Ленноном, кроме «Биг Мака» конечно, о’кей, «Биг Мак» правда объединяет много чего в этой странной жизни, кто из нас, в конце концов, может сказать, что ни разу не облажался, судьба хитро и опытно расставляет свои ловушки, попробуй не попадись в них, если сможешь, толчешься себе, толчешься изо дня в день, и единственное, что можешь, это восторгаться удивительным замыслом небес, всеми их вывертами и деяниями, всеми их, в конце концов, творениями, такими как Джон Винстон Леннон, неплохой, в конце концов, парень, если бы еще он не находил на свою задницу столько неприятностей, ну, но это уж карма, это уж карма…

И я сажусь в метро и еду домой, после четырехдневного общения с друзьями мне хочется спать и есть, особенно хочется спать, поэтому я засыпаю прямо в вагоне и просыпаюсь только на Дунае, давно проехав свою остановку. Домой возвращаться не хочется, поэтому я выхожу на улицу и забредаю в огромных размеров, в несколько кварталов, торговый центр, нахожу там тоже огромный, на двадцать залов, кинотеатр, выскребаю остатки денег и покупаю билет на какую-то детскую анимацию. Побродив по коридорам, нахожу свой девятнадцатый зал, в котором сидит одна-единственная пенсионерка, сажусь в первый ряд и сразу же засыпаю.

Иногда мне кажется, что я трачу большую часть своего времени на ненужное мне общение с левыми и неинтересными мне людьми. Вещи не всегда кажутся необходимыми, а поступки и действия оправданными, часто думаешь: зачем все это, видишь, мне не всегда хватает терпения, чтобы свести вместе все, что со мной происходит, тогда я просто жду, когда все соберется само собой, как правило, так и происходит, жизнь на самом деле очень простая вещь, ты просто плывешь по этой реке, не пытаясь кого-то потопить, плывешь себе, вглядываясь в прозрачные воды, и иногда, если смотреть внимательней, действительно может показаться, что ты видишь, что там, на самом дне, хотя на самом деле там ничего нет.

Меня разбудила пенсионерка, которая вместе со мной смотрела фильм, юноша, говорит, вставайте, фильм закончился, и направляется к выходу, спасибо, говорю я ей вслед и думаю, что делать дальше, оглядываюсь в пустом зале и вижу сбоку рядом с экраном еще один, видимо запасной, выход, и поскольку за мной все равно никто не следит, выхожу через него.

За дверью оказывается лестница, наверное, это такой пожарный выход, тут совсем пусто и не совсем чисто, я думаю вернуться назад в зал, но потом решаю спуститься по этой лестнице, все равно, даже если кто-то тут меня встретит, скажу, что заблудился, решаю себе и иду вниз. Этажом ниже возле металлической двери стоит стул, на нем лежит порнографический глянцевый журнал и большой мобильный телефон в кожаном футляре, наверное, тут сидит охранник, и вот сейчас он куда-то отошел, может, отлить, сейчас вернется, застанет меня тут и надает по башке, как какому-нибудь Джону Леннону, думаю я и, вспомнив про Леннона, быстро подхожу к стулу, хватаю телефон, сбегаю по лестнице вниз, нахожу широкую дверь, толкаю ее и оказываюсь на улице.

Через пять минут, когда я уже сидел на лавке рядом с торговым центром, зазвонил телефон.

— Кто вы? — спросили меня.

— А вы?

— Я владелец телефона.

— Очень приятно, — говорю. — А что вам нужно?

— Верните мне мой телефон!

— Вы знаете, — говорю, — я боюсь, что вы меня сдадите полиции. Попробуйте купить себе новый. А этот я выброшу.

— Куда выбросите?

— Ну, не знаю. В урну, должно быть.

— Мой телефон — в урну? Вот говно! — Похоже, владелец телефона обиделся.

Я выключил телефон, подошел к ближайшей мусорной корзине и бросил трубку туда. Потом вернулся в торговый центр, минут пятнадцать потоптался возле витрин и пошел в метро. Прохожу еще раз мимо урны, слышу — телефон продолжает звенеть. Так странно, представляешь — утро, солнце из-за туч вышло, вокруг какие-то люди снуют, никто на этот долбаный телефон и внимания не обращает, я сначала даже забыл, что это я его туда бросил, иду себе по улице, и вдруг из урны начинает телефон звонить. Я даже сначала подумал — неужели никто не поднимет трубку, представляешь?

БАЛАНЕСКУ-КВАРТЕТ

…поэтому я блюю в умывальник. Вокруг пляшут солнечные пятна, и утро проникает в каждую щель международного экспресса, маршрут Будапешт — Париж, в который я сел час назад и из которого намерен выползти через час, если, конечно, не помру прямо тут, в сортире, не захлебнусь блевотой, если меня не затянет в эту жуткую металлическую воронку унитаза, накачивающую воздух и всасывающую все живое в радиусе двух метров, в эту блестящую никелевую дыру, из которой слышны голоса ада и которой я теперь стремаюсь настолько, что даже и блевать туда не могу, вот завис на умывальнике, пытаюсь что-нибудь сделать со своим сознанием, со своим подорванным здоровьем и потерянной координацией в утреннем пространстве, потом подымаю голову, вижу прямо перед собой в зеркале собственное изображение, и меня опять выворачивает. Хорошо, что у меня все нормально с нервами, представляю, что со мной сталось бы, будь я каким-нибудь неуравновешенным уебком, со склонностью к истерикам и паранойе, меня бы тут просто разнесло на куски от перенапряжения и отчаянья, а так все хорошо, и я без претензий принимаю жестокие обстоятельства своего существования, потому что умею относиться к себе довольно отстраненно, и это помогает мне пережить непростые минуты жизни, главное — не смотреть на себя в зеркало, не замечать этой никелевой воронки и не вспоминать про алкоголь, думаю я и быстро склоняюсь над умывальником. Еще час пересидеть тут, никуда не выходить, ни с кем не разговаривать, никаких «доброе утро», «что это за станция» и тому подобных провокационных вопросов, и так все чудесно, пассажиры, если я их не разбудил, спят себе на своих забронированных местах до Зальцбурга, Мюнхена и до самого Парижа, им и дела нет, что это за беспокойный гражданин закрылся полчаса назад в сортире и упрямо не хочет возвращаться на собственное место. Все хорошо, друзья, все хорошо, давайте спите в своих отсеках для некурящих, спите и смотрите мирные сны про бесхолестериновую свинину и пасхальные скидки на спаржу, уж кто-кто, а я вам мешать не буду — еще час, дотянуть до Линца, сползти на холодный, еще не совсем прогретый солнцем утренний перрон, найти оргкомитет, взять бабки, поселиться в отель, залезть в обуви в двухместную стерилизованную постель и благополучно умереть, по крайней мере до шести вечера.

Многие вещи в этой жизни учишься принимать если не героически, то, во всяком случае, с пониманием и без истерик. Если уж ты с вечера начинаешь пить, наполняешь свой болезненный организм разным говном, мешаешь его в желудке, то будь готов к тому, что утром твой организм скажет тебе все, что про тебя думает, с другой стороны, я не верю, что кто бы то ни было, заливаясь с вечера под завязку, верит, что сможет проснуться в чудесном настроении, с хорошим аппетитом и в рабочем состоянии, все это такие имитации больших страстей и потрясений, обществу просто не хватает духа трагедии, вот народ и бухает, причем в таких количествах, что иногда я задумываюсь — это только среди моих друзей столько алкоголиков или алкоголиков много вообще…

Мой старший друг и коллега Берни, известный литературный деятель, куратор нескольких литературных площадок Вены, бывший хипарь и активист, а теперь спокойный, почти лысый чувак, с которым мы вместе работаем над переводами, выходит из вагона метро и смотрит, в какую сторону ему подыматься. К нему с невидящим взглядом подходит уже хорошо накачанный разными стимулирующими штуками скинхед, печально скребет ногтями свой бритый череп и гнусавым голосом просит дать ему бабок, чтобы купить что-нибудь поесть. Берни, как ярый борец с ненавистным фашистским режимом, от которого ему неоднократно доставалось, роется в карманах, но ничего не находит и говорит скину, что, мол, прости, у меня нет мелких денег, в другой раз приходи, скинхед понимает это дословно, голова у него уже не работает, он поворачивается, делает заход по перрону, спрашивая еще у нескольких граждан Австрийской республики, не могут ли они чем-нибудь помочь ему, они не могут, и скин благополучно возвращается к Берни, который за этой время не успел даже прикурить сигарету, простите, говорит ему скин тем же гнусавым голосом, помогите хоть парой монет, Берни начинает охуевать от этого молодого человека, но доброе сердце в нем опять берет верх, и он хлопает чувака по кожанке, эй, говорит, парень, ну ты и набрался, я б тебе дал, но у меня нет мелочи, вот — хочешь сигарету? скин забирает поживу и двигает дальше по перрону, доходит до противоположного края и, развернувшись, опять хищно планирует на несчастного Берни, который все еще не успел сойти с места, скин в третий раз начинает тереться вокруг него и канючить мелочь; Берни, которому уже пару минут не дают нормально покурить, наконец не выдерживает, все его врожденное и годами лелеемое человеколюбие рушится и распадается на глазах, знаешь что? говорит он скину, может, ты и неплохой парень, но иди в жопу — у меня нет мелочи! нет ее у меня, понимаешь?! нет! Берни заводится, выбрасывает прикуренную сигарету, бьет ногой по пластиковому креслу у стены и, громко ругаясь, выскакивает наверх, где я жду его уже десять минут.

Сойдя вечером трудного субботнего дня с палубы на берег, проникнувшись идеей, скажем, набраться и не пропускать ни одного более-менее достойного заведения, ты вдруг понимаешь, что возможностей не так уж и много — или завалиться в какой-нибудь паб и слушать ирландское народное караоке, или завалиться в какой-нибудь бар, где бывают русские, и слушать — прости господи — эмигрантский шансон, или, того хуже, коматозную калинку-малинку, или, наконец, найти что-нибудь местное и просто обрыгаться от самого духа старой доброй Дунайской империи, который все никак не выветрится из ее кофеен и табачных лавочек. Одним словом, надо хорошенько подумать, прежде чем на что-то решиться в этом городе, где уже которое десятилетие окончательную победу празднуют японские брокеры и персидские эмигранты, радости тут мало, и она тщательно дозируется каким-то апостолом, ответственным за культмассовый сектор в объединенной Европе. Я потом неоднократно пытался припомнить — чем именно мы занимались в то время, где были, с кем виделись и что нас увлекало в те несколько месяцев активного общения. Припоминалось мне с трудом, все впечатления сводились к нескольким сортам местного пива, двум-трем круглосуточным лавкам со спиртным, физиям пары чуваков, продававших нам гашиш, короче, не так уж и много, Берни, насколько я понимаю, живет так последние лет тридцать, но ему это, наверное, не нравится, иначе бы он таких глупостей не делал, люди, довольные собственной жизнью, вряд ли так выебываются, они не бьют, напившись, витрины на улицах, не собачатся с полицейскими после вечеров поэзии, не спят на лавках в парке, засидевшись в кафе с какими-нибудь придурочными книготорговцами, а именно это и характеризует поведение моего старшего друга и коллеги, именно так он и оттягивается обычно, начиная свои удивительные загулы, как правило, в пятницу-субботу и заканчивая когда бог пошлет.