Красный падаван

Ведь это болезнь — этот их большевизм, их вера в какую-то идиотскую всеобщую справедливость, их тяга к звёздам — это заразная болезнь! Её необходимо вырвать с корнем, выжечь до последнего человека, до последнего старика, последнего нерождённого младенца, ибо если останется во всём мире с горчичное зерно большевизма — большевизм вернётся, он непременно возродится, возродится ещё страшнее для нас, сытых богобоязненных людей; и заражённые этой ужасной чумой смогут двигать горы, и не будет для них ничего невозможного.

«Ведь их уже ничто не остановит, — подумал фон Белов, — их невозможно остановить; если они по-настоящему, всерьёз решили убивать добропорядочных благоразумных людей — их уже нечем остановить. Они пришли сюда, в сердце Рейха, просто потому, что решили прийти; а скоро они решат идти ещё дальше, идти до конца, и остановить их…»

Судорожный поток жидких мыслей был прерван небрежной пощёчиной.

— Соберись-ка, нибелунг зассатый, — спокойно сказал квадратный, — что за дверью?

— Фюрер организовал собрание высших чинов Партии и Рейха, — неожиданно спокойно вмешался в разговор Каммхубер. Глаза старины Йозефа блестели каким-то нездоровым блеском — это было немыслимо, но казалось, что он счастлив.

— Ага, — сказал квадратный, вытирая ладонь о портьеру и поворачиваясь к своей банде.

— Вся банда ихняя в сборе, — сказал Коля, отворачиваясь от двери, — я, правда, не очень знаю, но, по-моему, там в белом кителе — это Гёринг. Гитлера не вижу.

Несколько мучительно долгих мгновений Мясников размышлял.

— Грех упускать, — сказал он наконец, — но и шуметь нельзя. Сможешь тихо пройти к дальним дверям?

Старкиллер молча кивнул.

— Только охрану, — предупредил майор, — там по два автоматчика. Пройдёшь сперва по правому флангу. Левых мы берём на прицел, но всё-таки постарайся обе двери. Вопросы? Давай, сынок.

Коля с некоторой завистью посмотрел на глубоко вздохнувшего Старкиллера. Да нет, всё правильно: подготовка у инопланетчика, прямо скажем, лучше.

Он вспомнил ту памятную субботу, с которой всё началось. В смысле, для него, Коли, началось. Глупая девушка Зинаида, невидимый диверсант у Мавзолея, Кремль, товарищ Сталин… Он улыбнулся, и тут же тихонечко застонал: рана на голове опять открылась, несколько капель свежей крови скатились по лбу.

Напрасно всё-таки он ударил головой того жирного немца на третьем этаже. Вот Старкиллер бы…

Вернёмся — заведу себе такую же замечательную саблю, подумал Коля, наблюдая за инопланетным юношей. Старкиллер отвёл правую руку с трубой за спину, весь подобрался — и нырнул за портьеру, укрывавшую дверь со стороны зала. Окто отодвинул тяжёлую ткань стволом автомата, выцеливая левый дальний угол.

В зале сделалось тихо, как будто собравшиеся ещё ничего не видели, но уже что-то почувствовали.

— Весялуха, — очень тихо сказал товарищ майор. Тянулись секунды.

С дальней стороны зала донёсся звук включаемого меча, короткий вскрик и деловитое гудение огненного лезвия, рассекающего плоть и металл. Сквозь неплотно прикрытую портьеру Коля успел заметить две быстрые алые молнии. Длинный немец рядом судорожно вздохнул. Окто под своей броней ощутимо напрягся.

Ещё две молнии, ещё два мясных всхлипа.

Окто быстро перевёл ствол вправо, накрывая сектором стрельбы центр зала.

За дверьми сделалось совсем тихо. Меч прогудел ещё пару раз. Тянулись секунды.

Окто чуть посторонился, и в кабинет проскользнул Старкиллер.

— Я заварил замки и петли, — сказал он совершенно ровным голосом.

— Молоток! — сказал Коля, сплёвывая свежую кровь. — Вот же ты молоток!..

— Отставить сопли, — сказал Мясников. — Молоток, товарищ Старкиллер. За генералом присмотри здесь. Коля, Окто — за мной.

Он ухватил под руку обмякшего длинного и резким движением втолкнул его в зал.

Фон Белов стоял в дверях и смотрел на знакомые лица Гёринга, Гёббельса, Химмлера, Кейтеля, Тодта и Шпеера, Фрика, Мартина Бормана…

Лица были нехорошие.

«Хреновато тут у нас», — отстранённо подумал адъютант, впадая в то нежное состояние, когда ни мокрые штаны, ни угроза смерти, ни даже кровавый большевистский кошмар по имени Коля — словом, ничто уже не волнует и не пугает.

— Группа пролетарского гнева, — на сносном немецком сказал русский майор, многозначительно покачивая автоматом. — Товарищ Сталин просил передать привет участникам съезда.

В зале воцарилась такая стылая, нездоровая тишина, как будто одно лишь имя русского тирана выбило всю силу из бонз Рейха. Всё происходящее было слишком… слишком… Гёринг помутнел глазами и выронил изо рта королевскую креветку. Химмлер сдавленно кашлянул и поднял руки.

— Ты чего грабли задрал? — дружелюбно спросил квадратный. — Они у тебя лишние?

— Никак нет, господин офицер, — сиплым голосом ответил рейхсфюрер, неуверенно вставая по стойке «смирно».

— Господа все в Байкале, — сообщил русский. — В две шеренги по росту стано-вись! Ты, нибелунг, писать умеешь?

Он толкнул фон Белова за стол, кинул ему захваченную из приёмной стопку бумаги и карандаш.

— Граждане алкоголики и… — Русский запнулся в поисках нужного немецкого слова, но быстро нашёлся: — И капиталисты! До нашего возвращения составить полный список присутствующих, включая имя, звание и нехорошие болезни.

— Вы… уходите? — сглатывая пересохшим ртом, осмелился спросить Химмлер.

— Так мы ещё вернёмся. Вот капитуляцию примем — и вернёмся.

Фон Белов механически, словно какая-то непонятная сила овладела им окончательно, взял карандаш, сдвинул в сторону блюдо с ломтиками ананасов и расправил лист бумаги.

— Следующий, — сказал адъютант, аккуратно проставляя цифру «один» и провожая краем глаза неторопливо уходящих русских.

О том, куда они направляются, фон Белов постарался не задумываться.

— Я выше ростом! — донеслось до его слуха сдавленное шипение. Кажется, Гёринг сцепился с Гиммлером за право первой строчки.

— Высокая арийская доблесть, полное духовное единение сынов — и, разумеется, дочерей — нации, неудержимый величественный поток наших воинов!..

«Поток, — устало подумала Юно, поджимая пальцы ног. — Неудержимый».

Маленькое суетливое существо с потными ладошками распиналось перед ней четвёртый час. Бегало по кабинету и размахивало руками. Угощало какими-то немыслимыми фруктами с непристойно, судя по всему, дорогих кувертов. С карикатурной торжественностью возложило на плечи девушке вычищенный плащ Старкиллера.

Но даже не догадалось предложить сходить в гальюн.

Объясняться жестами Юно считала унизительным; выдавать способность хоть с трудом, но изъясняться на языке Державы Рейх — тоже не торопилась. Страдала молча.