Красный уголок капитализма

Я сразу – купюрку сверху.

Он обмяк, пошатнулся, вынул бланк и на нем все написал. Все!

Я бланк-мечту к груди прижал, чувствую, тревога по телу ходит. И он сидит сам не свой. Пробил час расставанья. А расстаться-то мы не можем. Привыкли. Ну, как он без меня? А как я без него? В объятия бросились, глаза закрыли, стоим, плачем. Нам не жить друг без друга. И тут он говорит с надеждой:

– Может, тебе еще что-то надо? Может, у тебя другая мечта есть?

– Есть! И третья есть!

Он строго – давай конверт. Я дал. Он пересчитал, поморщился. Я – купюру сверху. Он строго – идите, ждите.

Я пошел. Радостный! Счастливый! Идет мечта, мечте – дорогу!

К любовнице! Застойный роман

Николай Петрович Шабашов работал распределителем квартир. Вот и пришлось распределить себе двенадцатикомнатную. Распределять квартиры было очень трудно, потому что мешала законная очередь.

Николай Петрович, отобедав, уже целый час шел на работу, но никак не мог дойти. Наконец он не вытерпел и закричал:

– Лиза! Да где тут у нас выход?

Жена Лиза вышла из ванной и покачала головой:

– Перерабатываешь, Колюня. Иди пополдничай.

На полдник были опостылевшие деликатесы.

Шабашов сказал:

– Лиза, ты бы хоть раз меня картошкой в мундирах побаловала.

– Не положено тебе по должности, – ответила жена, – я бы и сама сейчас блюдо окрошки бабахнула, да что люди скажут?

– А лекарство где? – спросил Николай Петрович.

Врачи прописали ему три столовых ложки икры перед едой. От памяти. И стакан коньяку после еды – от ума.

Николай Петрович принял лекарство «до еды» и «после еды» без еды. И вздремнул прямо за столом.

Разбудил его голос Лизы:

– Колюня, вставай, пора к любовнице.

Шабашов любовницу не любил. Но Лиза строго следила за моралью.

– Что о тебе без любовницы люди подумают? – говорила она, – Подумают, что с должности тебя сняли.

Шепотом ругая свою судьбину, Шабашов стал собираться к любовнице.

– Душ прими да чистенькое все надень, – хлопотала Лиза.

Больше всего она боялась, что Шабашова разлюбит любовница, и будет у них все не как у людей. Поэтому и подарки Лиза всегда готовила сама. Она положила в рюкзак полкило золота, бриллиант из Индии по кличке Вася и трехлитровую банку французских духов. Упаковав рюкзак, Лиза спросила:

– Колюня, у тебя когда прием от трудящихся?

– С двух до шести по понедельникам.

– Ты бы на двухразовый прием перешел, что ли. А то расходы большие, и сыновья жалуются:

– Кстати, где они? – спросил Шабашов. – Давно не видно.

– Ой, как лекарство тебе помогает! Ты же их сам отдал в МИМО.

Николай Петрович обрадовался: ничего не помнит. А то раньше, бывало, проснется ночью и все помнит: сколько дал, сколько взял – хоть кричи! А теперь – красота! Одно плохо – думать пока может.

– А чего они не заходят? – спросил Шабашов.

– Некогда им, учатся. И подрабатывают. Один – послом в Занзибаре, другой – атташе в Антарктиде.

– А у нас с Антарктидой хорошие отношения? – спросил Шабашов.

– С Антарктидой – хорошие, – ответила Лиза. – Ты иди мойся, а то опоздаешь, – спохватилась она.

Шабашов сел на край ванны и включил душ в стенку.

Мыться он не хотел, любовницу он ненавидел.

– Колюня, – послышалось из-за двери, – ты не забыл, где вы встречаетесь с любовницей?

– Конечно, забыл. Что я, лекарство зря принимаю? А где?

– В заповеднике. Оттуда звонили, сказали, лосята уже подросли, пора отстреливать. А лосята, говорят, такие чудные, смышленые, как люди. Сами подходят и головы – под ствол.

Николай Петрович всплакнул. Жалко лосят.

– Ты уж, Колюня, съезди, отстреляй, – продолжала Лиза из-за двери, – а то соседи слух пустят, что тебя сняли, раз не браконьеришь.

Николай Петрович вышел из ванной совсем раскисший. «Бедные лосята, проклятая любовница», – думал он.

Николай Петрович обнял Лизу и сказал грустно:

– Не хочу к любовнице.

– Ты что, Колюня! – отпрянула Лиза, – Давай езжай, не опаздывай. Любовницы это не любят.

Николай Петрович вздохнул и вышел на улицу.

– Эх, Витек, – говорил он по дороге персональному шоферу, – если меня с должности попрут, как же ты без меня будешь?

– Продержусь! – жизнерадостно отвечал Витек, – Я же в душе инвалид войны.

– В душе мы все инвалиды. А удостоверение у тебя есть?

– Вы же мне уже организовали.

– Все забыл, хорошее лекарство, – успокоился Николай Петрович.

– Куда едем? – спросил Витек.

Шабашов сказал:

– Ты – к моей любовнице, я – на собрание. Хоть отосплюсь… Вот жизнь! – добавил он. – Так не хочется, а приходится жену обманывать.

Папаша Паша

Они мне утверждают: не надо кривиться, если рожа крива. Да как же она будет пряма, если уже обижают. Я же красавцем был до перестройки. Софи Лорен за автографом в очереди стояла. А теперь, конечно, лицо скривилось. И зафиксировалось.

А ведь какое лицо раньше было, красивое. А главное – ответственное. Кланом я в нашем городе руководил. Кланом Собакиных.

Да когда я звонил в гастроном и говорил, что это я, папаша Паша Собакин, у меня только спрашивали: когда и сколько? Потому что куда и что именно – знали!

А началось как-то все неожиданно. Звоню я в прокуратуру и сажу Сорокина на пять лет. Мешал он нам. И тут вдруг его выпускают через четыре. Дня. Чувствую, чья-то рука мешает в городе руководить. Тогда я выпустил на волю Червякова. Чтобы он, значит, по этой руке чикнул. Но его тут же схватили и посадили обратно. Я думаю, во жизнь пошла! Никого не посади, никого не выпусти. Ну, беззаконие жуткое!

Я говорю, в чем дело? А мне говорят, что клан Кошкиных в силу входит.

Ну, кто же раньше этих Кошкиных в расчет мог взять? Так себе кланчик, средний. Руки нам лизали, в глаза заглядывали. Ну, были у них в городе кое-какие должностишки, кое-что контролировали. Но чтобы против нас, Собакиных, – упаси бог! Такого не было.