Красный ветер

А смерть была рядом: миурец, взрывая задними ногами песок, несся прямо на тореадора. Человек продолжал стоять, не делая никаких попыток отойти в сторону. На это было страшно смотреть. Теперь, казалось, его уже ничто не может спасти. Он даже не успеет отбежать. И тысячи людей это чувствовали, завороженно глядя на арену. Денисио вдруг подумал, что каждый из них на какое-то время утратил что-то человеческое, утратил что-то присущее мыслящему существу.

…Гибкое тело тореадора изогнулось ровно настолько, чтобы рог прошел от него лишь на дюйм, не больше. Человек даже не переступил ногами. И когда бык промчался мимо, когда то неотвратимое, что должно было произойти и не произошло лишь чудом, осталось позади, тысячи людей одновременно облегченно вздохнули, и снова с трибун полетели возгласы, восхваляющие ловкость и выдержку тореро. Тот самый испанец, который кричал: «Долой Хуана Сепеду, это не тореро, а кролик!», теперь так же неистово топал ногами и орал во все горло: «Виска Хуан! Я ведь говорил, что это лучший тореро Испании! Воткни миурца эспадо, Хуан, и, клянусь святой мадонной, я буду прославлять тебя всю жизнь!»

Однако до эспадо было еще далеко.

Воодушевленный приветственными криками, польщенный вниманием зрителей, которые то разом умолкали, то вновь взрывались неистовством, тореадор продолжал поединок с животным, и по мере того как миурец все больше приходил в ярость от бессилия в своей борьбе с человеком, Хуан Сепеда действовал все рискованнее, словно задавшись целью до конца покорить беснующиеся трибуны. Было похоже, что теперь он совсем перестал заботиться об осторожности и думает лишь о том, как ярче показать людям свою храбрость, ловкость, гибкость и красоту.

Два или три раза бык проносился мимо тореадора так близко, что срывал рогами золотые нитки с позументов его камзола. Теперь уже не дюймы, а миллиметры отделяли человека от смерти, но чем ближе была от него смерть, тем больше была его слава. Он это знал, как знал и то, что любое мгновение может стать для него последним, и не быка потащат с арены, оставляя за ним на песке кровавый след, а его самого вынесут отсюда на носилках, покрытых белой простыней.

Наверное, того, что тореадор уже показал, было довольно для блеска его славы, но остановиться он уже не мог. Как не может остановиться, пока не погаснет, пока не погибнет падающая звезда. Желание затмить славу своих собратьев оказывалось сильнее разума, которому человек уже не в силах был подчиниться. Наблюдая за тореадором, Денисио теперь испытывал двойственное чувство: он и восхищался им, и признавал его смелость, но в то же время не мог отрешиться от мысли, что все это граничит с безумием, которому трудно найти оправдание. И как-то совершенно невольно Денисио проникался все большей жалостью к животному, хотя и видел, что человек так же, как миурец, уже теряет силы от физического и душевного напряжения. «В конце концов, — думал он, — животное защищает свою жизнь, оно, может быть, инстинктивно чувствует, что вся эта игра закончится для него смертью. А что защищает человек? Ради чего он может потерять жизнь? И настоящая ли это слава, к которой он стремится, не призрачна ли она и не рассеется ли так же быстро, как рассеиваются туманы в горах, когда по ущельям вдруг промчится ветер?»

Позже он поделился своими мыслями с Эстрельей. Она взглянула на него так, словно ей и жаль было Денисио, и смешно: не понимать таких простых вещей? Святая мадонна, любой испанский мальчишка вам скажет: тореадор — это человек, который создает Испании славу! Именно ради этого он живет и умирает на арене, когда приходит его час. Что же касается его личной славы, то она живет бесконечно. Пусть Денисио сходит на кладбище и посмотрит, какие памятники воздвигнуты известным матадорам! Гранит, мрамор, золото — сделано все на века!

Наконец тореадор подошел к барьеру, оставил там свой красный плащ и взял переданные ему бандерильи — короткие гарпунчики с привязанными к ним разноцветными ленточками. И как только он направился поближе к центру арены, бык, теперь уже совсем собой не владея, стремглав помчался на него, ничего и никого, кроме Хуана Сепеды, не видя. Уловив момент, когда животное едва заметно пригнуло голову, надеясь, вероятно, проткнуть человека рогами и раз и навсегда с ним покончить, тореадор, словно бы играя, словно это не представляло для него никакой опасности, сделал полшага в сторону и вонзил две бандерильи в сплетение мышц быка ниже шеи. Брызнула кровь, миурец не то от дикой боли, не то от ярости издал что-то похожее на стон, закрутил головой и снова бросился на тореадора. А тот продолжал внешне невозмутимо стоять на прежнем месте, держа в каждой руке еще по одной бандерилье. Рывок быка, тучи ярко-желтого песка — и вот опять в его горбу мышц два железных крючка, украшенных синими, красными, голубыми лентами.

Кровь стекала по бокам миурца, он метался по арене, взрывал рогами песок, но было видно, что силы оставляют его.

Однако он не сдавался. Пытаясь усыпить бдительность человека, миурец вдруг приостанавливал свои атаки, будто силы его иссякли окончательно и он не в состоянии больше сделать ни шагу, а когда тореадор, отвернувшись в сторону, посылал приветствия орущим на трибунах людям, срывался с места и молнией мчался вперед, выставив рога и крутя головой, покрывшейся красноватой пеной.

Но человек, оказывается, лишь притворялся, будто отвлекся, а сам все время был начеку, все время, наверное, думал о том, как вогнать в тело животного еще одну или две бандерильи. Этот человек — жестокое, злое существо — словно и родился только для того, чтобы причинять страдания… Что же, в конце концов, движет этим человеком, почему он такой, зачем он делает больно такому же живому существу, как и он сам? Или он думает, что жить хотят лишь он и ему подобные?..

Тореадор еще раз вернулся к барьеру, теперь для того, чтобы взять мулету и эспадо — острую шпагу. Бык следил за ним, стоя посередине арены и Нагнув голову. Потом Хуан Сепеда не спеша двинулся по кругу, остановился почти напротив того места, где сидели Денисио и Эстрелья, и стал ждать. Тореро знал: через несколько секунд животное бросится на него, и тогда он довершит свое дело. Однако ему хотелось, чтобы заключительный акт этой долгой борьбы был по-настоящему эффектным. Может быть, это и хорошо, что бык так долго стоит на одном месте — он набирается сил, и его последний рывок будет особенно стремительным, особенно дерзким. В него он вложит всю накопившуюся в нем ярость. Главное — не сплоховать, когда надо будет пускать в ход эспадо.

Миурец продолжал стоять, затравленно глядя не на тореро, а на трибуны. Денисио вдруг показалось, что в глазах животного он увидел не ярость, не жажду мщения человеку за причиненные страдания, а обреченность и тоску. И еще ему показалось, будто миурец, глядя на людей, просит у них пощады, Глаза его словно заволокло слезами, и было в них столько муки и столько мольбы о сострадании, что Денисио и сам почувствовал, как в горле у него остановился горький ком и к глазам подступили слезы.

«Не надо! Не надо его убивать»! — хотелось ему крикнуть и человеку с эспадо в руке, и тысячам людей, с нетерпением ожидающих развязки.

Но даже если бы он закричал об этом во всю силу легких, его никто не услышал бы. Потому что с трибун уже орали тысячи глоток; и в этом реве, каком-то, как подумал Денисио, озверелом и почти нечеловеческом, можно было уловить лишь отдельные слова и фразы.

— Эй там, подтолкните эту развалину!

— …падаль, а не бык!

— Он уже подыхает!

— …мешок с костями!

— …на бойню!

— Ему наверняка подсыпали снотворного…

Кто-то бросил в морду быка горсть песка, кто-то швырнул в него какой-то металлический предмет. А он все стоял, кровь стекала по его вздрагивающим бокам, и глаза по-прежнему были замутнены слезами. И вдруг, словно отчаяние подтолкнуло его, миурец сорвался с места и, ослепленный последней, вспышкой надежды или ярости, бросился на тореадора.

Хуан Сепеда едва заметно улыбнулся — кажется, он был доволен. Вот именно таким и нужен ему был финал: красная торпеда, начиненная ненавистью, злобой, решительностью, неслась навстречу своей или его гибели, трибуны перед взрывом грозы умолкли, и для десятков тысяч людей в эту минуту не существует ни войны, ни житейских дрязг, ни любовных интриг — ничего, никаких чувств, кроме чувства напряженного, полного таинства ожидания развязки, о которой они еще долго будут говорить и которую долго будут помнить. Если он ошибется, сделает одно-единственное неверное движение, промедлит одно-единственное мгновение — он проиграет. Но и тогда те, кто это увидит, будут рассказывать своим детям и внукам: «Хуан Сепеда был великим тореадором. В тот день на него был выпущен красный миурец, бык, каких давно не видывала испанская коррида. Хуан его уже почти доконал, но в последнюю минуту ему не повезло… Да, не повезло… И все же Хуан Сепеда был великим тореадором…»

Красная торпеда приближалась… Десять шагов… Пять… три… Ради этой минуты — минуты славы и бессмертия — стоит жить — так, приподнимая эспадо, думает тореадор. Нет в мире ничего торжественнее мгновения, когда на тебя смотрят десятки тысяч восторженных, обожающих, завидующих глаз, когда видят лишь тебя и лишь тобой живут… Ты только не ошибись, тореадор, — это будет дорого тебе стоить. И не вздумай обернуться в сторону скромной ложи, где сидит, держа на коленях маленького Хуанито, твоя Франческа. Из десятков тысяч людей, она одна от начала корриды до ее конца хранит молчание. Ей одной не нужна ни твоя слава, ни твое бессмертие — ей нужен ты, Хуан Сепеда, живой и невредимый. Прижимая к себе Хуанито, она шепчет так, чтобы никто не слышал ее слов: