Краткая книга прощаний
Шрифт:
В трусах работать было холодно, но он печатал и печатал до самого вечера. Потом изнемог. И понял, что надо идти. Принес из прихожей свои мокрые древние ботинки и стал их сушить Марининым феном красного цвета. Ботинки нагрелись ужасно, но высыхать, видимо, уже не могли. Сережа надел их мокрыми. Когда нашел брюки, он надел и их, причем при этом доверительным тоном произнес три раза: «А чтоб вы не думали!» Одевшись, он устал и, еще посидев на дорожку, выбежал в огромный февраль 37 года за сигаретами «Чайка». Забежал в гастроном, купил немного еды, питья и после все нес очень бережно, пытаясь в морозно-мутном сумраке разглядеть вовремя любую пустую бутылку, если таковая бросится ему под ноги. В каком-то странноватом переулке
Улицы были гулкие от мороза. Люди пробегали мимо, не видя друг друга, и многие щупали уши синими пальцами, проверяя и уши, и пальцы на степень омертвления. В домах зажигались огни, и Сережа с восторгом думал, что вот, черт возьми, все как у нас, и окна, и свет, и поземка метет очень колко и чисто. Через два квартала в Щавельном переулке на днях родился его отец, и Сереже до смерти захотелось проведать младенца, а на могилы Сережа ходить не любил. Там ему всюду чудились ангелы и мешали думать с отцом. Однако зайти не решился просто оттого, что одет был плохо. Постоял минут двадцать, заглядывая в окна на третьем этаже, обтанцевал подъезд и написал носком ботинка на твердом и зеленом снегу, упрямо выводя каждую букву: «Папа, я очень Тебя люблю».
Когда он пришел домой, волосы у него были обледеневшие. Он мучительные десять минут пытался понять: «Почему?» И не смог. Не раздеваясь, присел на тумбочку в прихожей и как-то неприязненно ощупал свою грудь, в которой болело его сердце. Отдышавшись, побрел в кухню и налил в кастрюлю воды. Высыпал туда пачку чая и зажег все остальные конфорки. Посидел еще на кухне и выпил одно сырое яйцо. Чуть не стошнило. Томительно и монотонно ползало в комнате время, и Габа швырнул в него утюг. Утюг пролетел, сколько смог, и ударился носом в шкаф. Посыпались тарелки. Их звон раздробил ватное ужасное ползанье часов и столетий в маленьком Габином жилище. Гадкая возня прекратилась. Габа вздохнул, выключил чай. Посмотрел на него и снова включил. Взял наугад страницу из лежавших на холодильнике писем Марине и стал читать.
«…Девочка моя, теперь все это, конечно, не так важно. Но заметь, ведь даже когда я изменял тебе, все равно не переставал любить. Ты скажешь… Да, я знаю, что ты скажешь, но ведь дело не в том…»
Габа сморщился и помотал головой. Перевернул страницу. Там на чистом поле стального цвета крупным Габиным почерком было написано: «Дороги не было почти никакой». С этой страницей в руке он пришел в прихожую. Достал из сетки бутылку абсента и, прижав ее к груди, достал еще две сосиски и хлеб. Побрел в зал и, расположившись возле своего пишущего чудовища, сервировал кусок пола. На кухне нашлась почти целая тарелка. И нож с тяжелой темно-синей рукояткой. Налил. Взял рюмку, бутылку и подошел к письмам Марине, что лежали на телевизоре. Чокнувшись с кипой страниц, твердо сказал:
— Я пью за вас, страницы 27-я и 28-я; и за вас, дорогая моя 42-я, и за вас, 44-я. А больше всего я пью за тебя, моя 3-я страница, где в верхнем правом углу я нарисовал свои мокрые ботинки. — И выпил. Зажмурился. С оттяжкой рубанул ладонью воздух. Налил вторую. И пошел Габа ходить от письма к письму, из зала в кухню, из туалета — в прихожую, и где бы он ни останавливался, всюду пил со своими письмами к Марине. Потом его стошнило прямо в аквариум с гуппиками, и сам собой включился компрессор. Габа засмеялся и потерял сознание.
Начальнику городского
управления милиции
генералу такому-то.
Заявление
Я, Габинский Сергей Викторович, 20… числа прошлого месяца в своей квартире по адресу Васнецова, 6, кв. 12 в припадке ревности задушил свою любимую. Ее звали Марина. Ах, если бы Вы знали, товарищ генерал, что это была за женщина! Причем
специально прошу отметить, что, по всей видимости, я убил вместе с ней и нашего ребеночка, мальчика Федю, которого она мне обещала родить в будущем году на страстную пятницу в 5 часов дня.В содеянном не раскаиваюсь. Прошу только точно установить местонахождение ее трупа, который куда-то пропал 20 такого-то числа, когда я пришел с работы и рассказывал Марине о своем детстве и о бабочках.
Сережа поставил точку. Улыбнулся, испытав неимоверное облегчение, быстро отпечатал три экземпляра и, стремительно одевшись, пошел в милицию…
Позже, уже где-то в десятом часу, разглядывая двух пожилых санитаров в одном из бесчисленных корпусов дома покоя, Габа никак не мог понять, почему он не приписал в заявлении, что абсолютно здоров и ни в каком лечении совершенно не нуждается. Доктор, хищного вида человек лет сорока-сорока трех, говорил отрывисто, и каждый раз, выкрикивая очередную фразу, из врожденной сентиментальности в конце добавлял: «Мать твою…» Вообще, конечно, Габа и до этого знал разных работников от Гиппократа, но такой экземпляр попался ему впервые. Зачарованно Габа впитывал каждое слово, каждое мельчайшее дуновение мысли, каждый жест своего целителя. Он жалел, что не может все это записать, и старался изо всех сил запомнить.
А комнатку ему отвели симпатичную, с геранью на подоконнике и щебетом птиц высоко под потолком. Каждое утро в четыре ноль-ноль там, где-то вверху, включался записанный на пленку щебет птиц, порывы ветра и прочие природные звуки. Иногда — и это Габа любил больше всего — шумело море. Прибой где-то когда-то бил в каком-то море о прибрежные скалы. Пахло солью и йодом. Изредка кричали чайки, и солнце высоко стояло над Габиным горизонтом. В комнате их было трое. И жили они удивительно спокойно и даже ласково. Один был Серафим, второй — полковник Джек, и третий — сам Габа.
Серафим, высокий сумасшедший человек сорока лет с тяжелым морщинистым лицом и огромными желтого цвета руками, очень часто писал в постель и, не решаясь оттуда выбраться, зачем-то громко стонал, закатывая великолепные голубые глаза за веки такого же цвета. Был он ужасный интеллигент и часто, не решаясь вступить в разговор, плакал от нерешительности. Впрочем, плакали здесь все. Даже Габа полюбил по вечерам, наслушавшись птиц, сесть тихонько на кровать и поплакать всласть, размышляя о том о сем или даже ни о чем, а просто так.
Плакал иногда и полковник Джек. Личность в целом приятная, но противоречивая. То он целый день весел и ко всем обращается не иначе как «милый дружочек», а то, бывает, начинает выть, стенать, рычать по-всякому и дергать кровать за ножки. Однако длились его припадки обычно недолго и были не страшны вовсе.
Часто они проводили время, читая вслух книжки. Особенно полюбился всем «Оливер Твист». Лечили здесь не больно, и вообще весь медперсонал, за исключением главного врача, был вежлив и тих. Иногда даже Габе казалось, что не его с Серафимом и полковником Джеком здесь лечат, а они, напротив, лечат этих бедных людей в белых халатах.
Писать Габе не разрешали, но он все равно писал. В книге «Оливер Твист» он пронумеровал каждое слово, и теперь, ежели было необходимо, рассказы его выглядели, как забавный набор цифр, непонятных никому, кроме самого Габы. Но он никогда и не гнался за всемирным признанием, удовлетворяя свою скромную писательскую нужду тем, что зачитывал столбцы цифр очумелому плачущему Серафиму. Докторам же сказал, что придумывает новую таблицу умножения, и его оставили в покое.
Мысли о Марине беспокоили его теперь редко. Будто бы кто-то наверху решил на время переложить бремя ответственности за утерянный труп, за душу и мысли Марины с утомленных и худых Сережиных плеч на какое-то другое, более подходящее место.