Краткая книга прощаний

Потом, когда Юрик Заковырка умер, я ему сказал (ну прикиньте: грязь, могилка, холодно — страсть! У меня течет из носа, в голове — средние века Жака ле Гоффа, и хочется орать громко, без слез, но так, чтоб сильно, чтоб разбежались все напрочь к ядрене фене, все напрочь чтобы быстро бежали, быстро и долго, чтобы упасть еще в грязь и тоже орать в грязь, и в Бога, и в Жака ле Гоффа, и в Марию Французскую, и в Беду Достопочтенного… Сволочи все…) — так вот, я ему и сказал:

— Юрик, — говорю, — что ж ты, падла, и на деревья не хочешь теперь посмотреть, что мы на горке сажали… Весна-то, Юрик, через три месяца будет, и книги мне теперь одному читать…

Тут я заткнулся и понял, что пора садиться в автобус. Все уже пошли. Чудные были похороны. Господа, а какие там были пирожки с грибами! Песня, а не пирожки.

А лето, лето, мамочки родные! Это же были ливни! У Юрика от запоев начались видения всякие, и долгими субботними вечерами он увлеченно, под восемь-девять чашечек чая, описывал разные чудеса и веси, в которых начал бывать иногда по ночам. По окну барабанили дожди. Огромные, тяжелые, теплые листья липли к рукам и на вкус были сладкими. Зрело великое множество фруктов, помидоры сгнили на грядках, равно как и клубника, которую уже не хотелось есть. В доме у Юрика завелись тараканы и в полночь выходили на охоту. Ползали они симметричными геометрическими подразделениями по южной и западной стенам кухни, порой падали на голову с потолка, когда протекающую кровлю пробивало электричество из розетки, и Юрик восхищался избирательностью этой волшебной силы, убивающей тараканов только с черными лапками и никогда — с красными.

Тогда же, видимо, в июле, Юрик начал говорить с бабушкой Вандой. В те вечера мы много спорили о Пушкине и нараспев читали Бальмонта. По вторникам пили только молоко и ходили в Ботанический сад…

Тогда же, Джакомбо! Тогда! В плаще из парусины, в полосатых чулках и синем камзоле пришел ты к нам. Вспомни, о Джакомбо, пляски августовских фонарей и желтые чашки с мадерой. Вспомни, Джакомбо, плесень на подоконниках, грязный замусоренный пол и кресло! Вспомни, Джакомбо, кресло, в котором ты толковал нам о книге Бытия, нахваливая огуречный рассол и вареники с капустой.

Господа! Я вижу: он вспомнил. Клянусь всем, что еще осталось в нашей убогой жизни славного, Джакомбо помнит все и никогда, никогда не забудет двух добрых парней, один из которых поверил в него и умер, второй не поверил — и остался жить.

* * *

Был самый-самый спелый август. В саду пахло нежностью. Собачка Люся хотела огромного пса, живущего у соседей, и мы с Юриком привели его ей. Люся перестала откликаться на свое имя и стала писать где попало. Мы перестали пускать ее в дом. Она начала лаять на нас и отказалась есть. В общем, умаялись мы с ней и, как всегда в годину трудностей, вспомнили о стране счастья и о Буратино, который знает и любит нас.

— Буратино жив! — сказал Юрик, подсаживаясь к костру, разложенному прямо в саду, у забора, за которым живет огромный собак.

— Кто? Буратино? — спросил я, гордо вскинув голову. — Буратино в стране счастья, где его много, где Грин и Гофман.

Юрик, замычав неопределенно, добавил:

— И Гамсун.

— Ну, не знаю, — возразил я. — Гамсун — не знаю.

Юрик обиделся и громко, достаточно громко, чтоб я расслышал, сказал:

— Гамсун тоже в той стране счастья, где его много, и где Буратино ходит в школу, а Грин имеет огромный письменный стол.

— Гамсун — не знаю, — повторил я и начал демонстративно закладывать в пепел картошку. Тогда Юрик пошел в дом и там выпил водки, которую ненавидел. Затем он выпил еще немного вина и только после этого вернулся к костру и уселся, молча глядя в тлеющий круг.

— Зато там есть чистые, умные, светлые, добрые, изысканные и слабые женщины, — примиряюще заметил я.

— О-о, — оживился Юрик, — их там очень, очень много — в стране счастья, и они никогда, никогда не позволят себе стать другими.

Мы внятно помолчали, и, достав из лежащей на земле пачки по сигарете, закурили, и, одновременно посмотрев в небо, тихо сказали друг другу:

— Ойе! Ох!

Так нас научила бабушка, чтобы мы никогда не ссорились, и еще — чтобы учились слушать мир.

Господа, для тех, кто читает, поясню: в слове «ойе» надо длить звук «о», несколько меньше — йотированный, который, несомненно, должен заканчиваться кратким «э». В слове «ох» самое главное — в горловом произнесении звука «х», который должен длиться две-три секунды противу одного мгновенья звука «о».

Затем мы с Юриком потолковали о средневековом эпосе. Перебрели в Прованс, спустились к Платону и, снова чуть поднявшись, застряли где-то между Октавианом Августом и Марциалом. Разговор увяз. Похолодало. Выпили. Звезды дали крупный план, и из малины вылезла Люся, чтобы подойти к костру. Тут Юрику стало плохо, и я отнес его в дом. Железная кровать с латунными шариками у изголовья приняла тонкое тело без звука. Я включил свет и набросал на Юрика тряпье. Достал из шкафчика тазик, нашатырь и касторку. Касторка была в бутылке из-под пива, а тазик был разрисован гуашью под черепаху.

Когда со всем было покончено, я вышел во двор, разделся и долго мылся в импровизированном душе с холодной водой. Ночь вошла в силу. Близился час Быка… Я вернулся в дом. Юрик сидел на кровати голый, хилый и слегка задумчивый. С кем-то говорил вполголоса, чуть необычно произнося гласные. Жилка на лбу дрожала. В руке был пустой стакан. Он говорил быстро, все больше, знаете, вопросы, вопросы. Я уселся в кресло напротив и закурил. Юрик продолжал шептать, мне вдруг стало скучно и захотелось спать…

Джакомбо! Дорогой Джакомбо, Мераб Константинович, милая старая ящерица! Как я тебе благодарен, что ты не оставил нас… Эти бездонные, бездомные, коричневые-коричневые глаза… И как ты вошел, как ты вошел! О, Джакомбо! Мастер входить без стука. Я помню, как Юрик вскочил на кровать и, прижавшись к обоям с голубками на сером фоне, выкрикнул твое имя, дорогой Джакомбо, и ветер рванул на себя двери, стекла, крыши соседних домов, собачка Люся безмолвно описалась в углу под иконами, а початая бутылка водки засветилась сиреневым цветом.

* * *

Господа, не секрет, что все слова, в том числе и бранные, имеют свойство начинаться на какую-нибудь букву. И буквы, как и слова, бывают разные. Мы с Юриком долго, невероятно долго учили греческий алфавит и, выучив его, пришли к выводу, что больше ничего учить не стоит.

Стоял уже сентябрь, и часто по вечерам к нам приходил Джакомбо. Дни во второй половине месяца пошли звонкие, как те яблоки, под которые отлично шло домашнее виноградное. На прудах плавала пара лебедей, и полгорода приходило кормить их хлебом, которого они не хотели и даже боялись. Да главное все же происходило у нас в другом. Собственно, я так никогда и не увидел его, но зато его видел Юрик. С нас этого было достаточно. Первое, что попытался втолковать огромный коричневый хвостатый, если верить Юрику, — это то, что надо говорить не «ойе», но «айе», и что это гораздо лучше. Юрик поверил, а я, как водится, не стал, и, пускай его во всем остальном, но вот менять «о» на «а» — ну никак. И мы стали ссориться.