Краткая книга прощаний

— Что сказать? — начал Федор. — Жизнь наша известная: ученья, стрельбы, вечером — пунш или водка в жидовском трактире… Дни проходят. Эх!

Так сказал Федор. И плюнул в дерево. И не попал.

— Ты думаешь, Бог есть? — продолжил Федор, сгребая вокруг себя листья, чтобы поджечь их.

Я на минуту задумался, чтобы ясно представить себе его вопрос, и с ясной издевкой в голосе хитро сказал так:

— Думаю, что несомненно.

— Думаешь… — сказал Федор, закачал головой и, вставая в полный рост, заявил: — Бога нет.

Я задумался, глядя на заходящее светило, и, передавая ему стакан, заметил, чтобы его не обидеть:

— Бог может быть.

— А может и не быть, — упорно отстаивал свою точку зрения Федор.

— Любовь есть, — подумал я вслух и лег на листья.

— Любовь? — спросил Федор и начал медленно раздеваться. — Любовь? — еще раз повторил он, сбрасывая с себя остатки одежды. — Не знаю, — наконец изрек он и бросился в пруд.

Закачались на волнах махонькие травинки, заблистала вода в лучах заходящего светила, и поплыл, поплыл Федор навстречу солнцу, легко и радостно взбивая ногами густую пену.

Где-то далеко слышался лай собак. Слегка мычали одинокие коровы. Я перевернулся лицом вниз и уснул, чему-то ласково улыбаясь во сне. Потом приплыл Федор и долго меня будил, потом я проснулся и, выпив еще, был готов к продолжению разговора.

— Мы все умрем, — сказал я Федору.

Федор улыбнулся, после купания веселый и бодрый, в лучах заходящего светила, под шум быстро летящих веток, и, попрыгав на одной ноге, дабы исторгнуть из ушей воду, молвил так:

— Была у меня любимая. В сиреневом, ласковосонном тумане припоминаю я былые дни. И вот однажды, когда сам я уплыл в далекое море, чтобы поймать рыбы на продажу, явился в дом ко мне некто Парис и — горе мне и дому моему! — увел с собой мою жену и вещи мои в великом множестве забрал тоже. Тогда решил я силой отнять у Париса жену мою, Елену. Собрал верных мне ахейцев, надо сказать, соблазненных весьма удачным местоположением Трои, и повел войну, очень долгую и кровопролитную…

Федор горько усмехнулся, выпил прямо из горлышка и, закусив в задумчивости травинку, кажется, совершенно забыл обо мне.

Я, взбудораженный таким поворотом дел, медленно встал на ноги и, держась за дерево, глянул в лицо Менелаю, торговцу из города, царю спартанскому, и подумал о чем-то важном и недоступном мне в предельной своей ясности.

— А потом? — тихо спросил я у Федора в надежде поймать на исторической неточности.

Федор вскинул на меня свои больные глаза и, криво улыбаясь, сказал:

— Конь, понимаешь… Коня такого бо-ольшого срубили. — Он попытался показать — какого. — И все.

Разрубив рукою воздух, Федор вздохнул и жалобно прибавил:

— Народу-то положили, эх!

Я пораженно повторил:

— Эх!..

И тихой скороговоркой сказал так:

— Видишь ли, Федор, в чем дело: у меня тоже есть своя история, припоминая которую, трудно мне не плакать в лучах заходящего светила. — Я остановился и, невольно приблизившись к самому уху торговца рыбой, сказал: — Из Назарета я, Федор.

Но Федор, видимо, не поверил так сразу и, хитро прищурив глаз, спросил:

— Из Назарета может ли быть что доброе?

Я снисходительно кивнул и продолжил:

— А ты — Федор, торговец рыбой.

Федор застыл в безумном молчании и, уставившись на бешено тлеющую в моих пальцах сигарету, испуганно выдохнул:

— И под смоковницей был я?

— Да, — ласково сказал я, — и под смоковницей тоже был ты.

Федор запустил пальцы в густые и жесткие свои волосы и застыл в лучах заходящего светила.

— И Иосиф? — спросил Федор.

— И Иосиф, — подтвердил я победно.

— Да, — задумчиво сказал Федор, — я всегда был очень красив.

Волосы у него стояли дыбом, и я тоже восторженно и слезно, глядя в глаза заходящему солнцу, чувствовал великое и страшное время единения с миром.

Торговец рыбой спал у ног моих, блаженно выводя изумительные трели огромным носом в бесчисленных рытвинах, с дерев спадала красно-рыжая шелуха, и потом дорога так сладко и медленно стелилась под ноги мне, когда шел я, пьяненький, домой, чуть покачиваясь на тонких и слабых ногах.

Айе, Джакомбо!

Интересуют ли вас мертвецы? Ойе, ох. Мертвецы, что почили осенью. В туманах холодных и тихих. Ойе, ох! Так говорила бабушка Ванда Юрику Заковырке, умершему в свой день ангела и мечтавшему бросить пить. Мы писали тогда пьесу, одну на двоих, и ночью играли в футбол, а стадион был старше Колизея и по нему ходили коровы.

Нынче мне скажут: «Ой ли!» Или даже скажут: «Ойе-хм!» Или ничего не скажут, лаская молчанием слух. Но я упаду на землю в припадке юности и вызовут мне милицию, а может даже и «скорую». Однако не приедет никто.

Итак, что же, господа, у нас с вами мертвецы. Милые, милые люди… Ой, как же трудно «людям» умирается. Как же неспокойно, а чаще — вяло и пресыщенно достигают этого они. Вот Юрик Заковырка, к слову сказать, умер в ванной, пытаясь искупать собачку свою Люсю. Люся, опять же к слову сказать, жива, а что же Юрик? А Юрик умер с намыленными руками, и мыло отмылось позже того.

Все это свежо, свежо. Был у нас с Юриком в жизни один идеал — Буратино. Большой деревянный мальчик. Он помнил всегда о нас, и мы помнили, как он уходил по залитой солнцем дороге в страну счастья за руку с папой своим несчастным. Далее в кадре — Артемон, Арлекино и Мальвина. Справа подсолнухи, и в целом все напоминает хорошо знакомые нам с Юриком места под Бердичевом, где в прошлой жизни у Юрика был свой пулеметный завод…

Ойе, ох! Я помню, мы с Юриком сшили все-таки Буратино штанишки и новый колпак. Куртку Юрик отдал свою. Сшили и радовались. Если зайдет вдруг Буратино в нашу провинцию, будет ему ужо подменка, и не стыдно будет парню в школу ходить, и вообще красота какая.

А еще любили мы с Юриком подумать о том, что, например, там, в этой стране счастья, вообще есть. Ну, там, насчет социальных институтов, искусств и прочего разного. И ссорились крепко, но чтоб драться — это никогда, ибо любили мы друг друга как братья, и все что ни есть христиане в городе нам завидовали страшно, и только святой Антоний нам не завидовал. Но и то потому, что не завидовал никому вообще.

* * *

Весною так славно и слякотно в нашем бестолковом городишке, что дух, ей-богу, захватывает. Грачи, вороны, синицы всякие, все городское зверье радуется, даже кажется — сволочей поменьше становится. Праздник, и все тут! Мы с Юриком ходили по городу день и ночь. Грязные, счастливые, пили в кулинарии литрами кофе, и тут же, конечно, мыслей и образов, шуток и прибауток несть числа. Остроумия нам тогда было не занимать, а вино тогда было дешевое-дешевое, дешевое-дешевое, а у прудов — лавочки, а сигареты купили, а погода отличная, а на хрен нам еще что! Все.