Крайняя изба

Бабка перевязала потуже платок, надела старенькую, заплатанную фуфайку и вышла из избы, что-то, видно, по двору иль по огороду делать.

За стенами по-прежнему сильно ветрило, окна порой густо обсыпало крупными каплями. Как там Вадим с Герой? Ветер им вообще-то не помеха, согреются в работе, да в лесу и не так задувает, а вот дождь все может испортить, могут не дорубить сегодня просеку. Придется тогда еще задержаться на день.

Где-то около полудня послышались шаги в сенцах, вошел взъерошенный, заспанный мужик, с вымученной какой-то, виноватой, но располагающей улыбкой, открывавшей щербатые желтые зубы, в хромовых сапогах гармошкой, в помятом суконном костюме.

— Здорово были, — огляделся мужик в поисках бабки. — А где Алина?

— Ушла куда-то.

Мужик потоптался возле порога, шагнул к печной приступке, устроился на нижней ступеньке, упершись локтями в колени и уронив голову.

— Опять, значит, постояльцы у бабки, — сказал он не то поощрительно, не то сожалея. — Геодезисты, поди?

— Нет, лесоустроители.

— Знаю, знаю вашу работу, — кивал, не поднимая головы, мужик. — Сам когда-то ходил с таксатором… пикеты, столбы ставил, просеки чистил… И сколько вас здесь?

— Трое.

— Трое? Эт ничего, эт терпимо… У нее и поболе квартировали. — Мужик помолчал, перемогаясь от чего-то. — А я волоковский, тут всегда живу… Устин. Свет тут еще на мне.

— Со свадьбы, наверно?

— Да нет. Со свадьбы я еще вчера уплелся, да все переодеться не могу… Вот напоследок опохмелюсь бабкиным пивком и завяжу. Алина ядреное пивко варит! Не угощала она вас?

— Нет.

— На нее это не похоже. Она с человеком последним делится… Неужто не наварила? — встревожился не на шутку Устин. — Она ведь меня не раз выручала, не дала помереть.

В сенках опять послышались шаги. На этот раз бабкины. Я уж узнавал их по особой торопливости, по особому частому пришаркиванию.

— Доброго здоровья, Устин.

— Какое там здоровье, — с трудом разогнулся тот, словно спиной мучился.

— Че? Опеть перебрал? — спросила бабка. — А я в огороде копалась, ботву собирала. Слышу… калитка состукала. Дай, думаю, проверю, ктот-ко пожаловал?

— Выручай, Алина. Совсем загинаюсь, в разтри господа душеньку!.. — неожиданно выругался Устин.

— Не гневи ты, не гневи, бога-то.

— Хотел к Новожиловым зайти, — продолжал Устин, — там у них полно всего на столе осталось: и выпивки, и закуски… да у них на замке. В Пахомово все еще. Хозяйка, видать, прибегала утром, накормила скотину и снова туда. Ай-яй, в разтри…

— Хватит, говорят, лаяться, — не стала больше слушать бабка. — Давай проходи сюда, не мешай людям…

Устин через силушку поднялся, поволокся вслед за бабкой на кухню.

— Сиди и молчи, — приказано ему там было шепотом. — С головой ведь меня выдал, бестолковый. Постояльцы ведь ничего не знают…

— А чо такое? Почему? — Устин тоже перешел на шепот. — Чо не угостишь их?

— Как угостишь, ежели людей не знаешь. Там у них есть один… и так-то меня замучил, изгаляется всяко. А поднеси ему, дак, поди, и вовсе удержу не будет.

— Не тот, который в комнате сидит? А то я поговорю, — воинственно настроился Устин.

— Сиди уж, заступник нашелся, — шикнула на него бабка. — Этот начальник у них, этот смиренный.

Слышно было, как бабка отдернула крышку голбца, спустилась в подполье. Наливала там из чего-то пиво. Из большой, должно быть, бутыли.

— Держи, сердешный.

Устин принял пиво и, видимо, тут же приложился.

— Ну, теперь все! — блаженно отдышался он. — Теперь выдюжу!

Бабка, покряхтывая, вылезла из подпола.

— Как догуляли? — хлопнула она голбечной крышкой.

— Хорошо догуляли, — глотнул еще пивка Устин. — Я ночесь припехтал, на лавку взвалехнулся… седни просыпаюсь, башки поднять не могу. Больше цельный год в рот не возьму.

— Э-э, — пропела бабка, — хошь в нитку избожись, не поверю… Невеста-то как? Тужит небось? С насиженного ведь, с родного места сорвали.

— Да ты чо, Алина? Господь с тобой… Валька же рвалась в Пахомово. Девка же, молодая. Там клуб, там все… Ей, считай, крепко повезло.

Бабка, помедлив, согласилась:

— Повезло, повезло… Кто их нынче поймет, молодых, че им надо?

Дальше бабка дотошно расспросила: много ли было пахомовских на свадьбе, много ли подарков поднесли молодым, богатый ли стол был, где собираются жить молодые, с родителями иль своим домом? И на все вопросы Устин, с наслаждением попивая пивко, отвечал охотно и обстоятельно. Голос его окреп, повеселел, мужик явно оклемывался.

Наконец, разделавшись, видно, с пивом, Устин начал прощаться:

— Ладно… пойду я. Спасибо тебе, Алина. Ты, в случае чего, за мной беги. Я тебя в обиду не дам. Я здесь наведу порядок.

— Прибегу, прибегу… Свет-от вечером будешь гонять?

— Обязательно, как же.

— Ну, ну… Ты токо не примай больше седни, — попросила, тревожась, бабка. — Подлечился и будет. Пора и за дела браться.

6

Рабочие в этот день не возвращались особенно долго. Мы уж забеспокоились с бабкой — не остались ли ночевать, не приплутали ли, как позавчера?

Мы с ней сидели на лавке, жались спинами к теплому печному боку.

Слушали, как постанывает ветер в трубе, как постукивает опять чем-то, как кидается в окна пригоршнями дождя. На дворе вовсе занепогодило.

— Ой, не дай бог, быть сичас в лесу, — испереживалась вся бабка. — Вымокли ведь, измерзлись до самой последней жилочки.

— Привычные они… ничего, — убеждал я не столько бабку, сколько самого себя.

Бабка утихла, но ненадолго:

— Ну, страшной, тот здоровый… много накопил тепла. А Гера, Герасим-то ваш, он-то как? В нем ведь кожа да кости одне.

— Он двужильный у нас. Он вон, когда работает, не разогнется.

— Да оно видно, что двужильный, что работящий… Больно он мне глянется, спокойный такой, обиходный… слова не скажет лишнего.

Под окнами кто-то прошлепал по лужам, звенькнула щеколдой калитка, дверь в избу подалась, впустив Геру и Вадима, грязных, промокших и измученных. Они отвалили с голов тяжелые, набрякшие капюшоны энцефалиток, свободно вздохнули.

— Батюшки! — забегала, засуетилась вокруг них бабка. — Раздевайтесь скорее… сушитесь.