Крайняя изба
Шрифт:
Ленка часто-часто заморгала, заблестели глаза:
— Неправда! Зачем вы меня обманываете?.. Разве можно быть красивее?
— Можно, Лена… можно, — поспешно сказал мужчина и пободал девчонку двумя растопыренными пальцами. — Она вот не устояла, не убереглась от кое-чего…
«Нет, что-то здесь не так!» — надолго задумалась Ленка. Ну какая из нее красавица? Ее и в классе-то все не иначе как обезьянкой обзывают. Куда ей до красивой-красивой.
Вскоре глубокой тишине деревушки стало что-то мешать, сначала это походило на жужжание мухи, затем — на зуд овода, потом помаленьку переросло в рокот и грохот современной техники… Из-за бугра выкатил
— Ишь, как лихачит, — сказала Ленка, — всю машину до армии разобьет.
— Кто это? — спросил мужчина.
— Да Серега… Дикошарый это. Все его так зовут, дурной шибко.
Проезжая мимо, Серега, лохматый, крючконосый парень, нагнулся в кабине, нахально разглядывал мужчину и Ленку, зачем-то посигналил протяжно.
— Опять поздно катит… прогулял, поди, ночь-от, — ворчливо заметила Ленка. — Они с моим папой в верховьях Ключевой косят.
Как бы проваливаясь, снижаясь мотающейся кабиной, трактор исчез в логу, тотчас заглушившем, как в колодце, его трескотню.
— А что, Лена? — спросил после некоторого молчания мужчина. — Много сюда приезжают? Ну, к бабке вашей?
— Много… Летом, так каждый день почти. Кислицина всякую боль сымает.
— И кто к ней приезжает чаще? Кого она охотнее лечит?
— Чаще всего старики… Да еще дитенков часто приносят. Кислицина так и говорит: «Одне после меня на ноги встанут, а другие скорее в ящик сыграют…»
— Так и говорит? — озадачился мужчина.
— Так и говорит, — засмеялась Ленка. — Да вы не беспокойтесь! Это она говорит только, вечно такая. На самом же деле она добрая. Она вашу жену живо-два вылечит.
— Будем надеяться, будем надеяться, — раздумчиво повторил мужчина.
Проснулась Жанка от тракторного гула, от земной дрожи. Она мотнула головой, сбросив с лица книгу, — и вся поначалу окаменела в ужасе. Близко совсем тарахтел «Беларусь», а Серега, распахнув дверцу, смотрел на нее, как-то ненормально, через силу, ухмыляясь.
Жанка, оглушительно завизжав, села, схватив платье, прикрылась им немного, не могла ни слова сказать, только глазами одними дико кричала: «Ну, проезжай же! Ну чего ты выставился, бессовестный?»
Но Серега, все так же через силу ухмыляясь, спрыгнул на землю — господи, сохрани и помилуй! — и глупо, небрежно похохатывая, для храбрости, по всей вероятности, пошел на Жанку.
— Не подходи! — взвыла дурным голосом Жанка, неловко поджимая под себя ноги, пятилась ползком от Сереги, не в силах вскочить и броситься прочь. — Не подходи! Не смей!.. Ма-а-а-ма!
— Ну чего ты базлаешь? Не трону я тебя… Нужна ты, соплюшка, мне, — наступал тем не менее Серега. — Ну, перестань! Ну кто тебя режет, что ли? Подумаешь, посмотрят на нее…
— А-а-а-а! — орала пронзительно Жанка. — А-а-а!
— Да замолчи, горластая! Пошутить нельзя, — схватил ее Серега за руку. Но тут вскочившая Жанка — откуда и силы взялись? — так двинула его свободной рукой в лицо, в глаза бесстыжие, что парень чуть не упал. Откинувшись, он выпустил Жанку.
— У-у, паразитка! Краску, кажись, пустила, — трогал он нос, отсмаркивался.
Жанка бросилась сломя голову через речку, взбивая фонтанами воду, уж плюнув на то, что голая, дай только бог удрать поскорее.
Не
слыша, однако, сзади погони, она оглянулась, присела в траву и стала наблюдать за Серегой — тот обмывал лицо в речке, совал в ноздри пальцы. Ай да Жанка! Ловко она его саданула! Долго будет помнить. Жаль, что шары нахальные не выцарапала.Уняв кое-как кровь, утеревшись подолом вывернутой из-под штанов рубахи, Серега поднялся на берег, повысматривал немного Жанку, вскинул кулак:
— Ну голопендрая… погоди у меня!
Потом он схватил Жанкино платье, разорвал его пополам. Распинал, расшвырял ногами и все остальное: лифчик, плавки, книгу, так что они, как вспорхнувшие цветные птицы, разлетелись в разные стороны:
— Это за юшку тебе!
Когда миновала опасность, когда окончательно смолк рокот трактора, силы оставили Жанку. Она пала ничком на землю и громко, обмирающе разревелась, взлаивая и содрогаясь от душивших ее рыданий.
Стервец окаянный! Поросенок, уродище крючконосый!.. Каким только прозвищем не наградила Жанка Серегу, как не обозвала. Ишь чего захотел, попялиться на нее. Шутки нашел. Ничего себе шутки. А там, глядишь, и на что другое потянуло… Разбежался. Так она и поддалась ему. Держи карман шире! Мало еще каши ел. Не на ту нарвался.
«А платье-то, гад, зачем порвал? Платье-то че ему, помешало?» — с новым подъемом разревелась Жанка. Что она теперь матери скажет? Новое совсем платье, недавно сшито. Как вообще обойтись без сплетен?
Ну сам-то Серега не станет, пожалуй, трепаться и хвастаться, чтоб Жанка не разнесла, как она ему нос расквасила. Как-то бы, дай бог, и ей не проболтаться.
А стыдобушка-то, стыдобушка какая! Как страшно-то иметь дело с мужиками! В город она, дурочка, рвется. В толчею такую. Там небось и почище нахалы найдутся. Там, поди, смотри в оба, ходи да оглядывайся. Ох, как трудно придется ей там, ох, трудно, с ее-то пустой головушкой.
И Жанка опять дала волю слезам обильным, обмирая от глубокой тоски, пустоты и одиночества, нахлынувших внезапно на нее, ругая и жалея себя, прощаясь с чем-то дорогим и привычным в душе, раз и навсегда ушедшим.
Нет, жизнь, о которой она мечтала недавно, не стала для нее менее привлекательной, менее заманчивой и красивой, но что-то ушло из этой жизни, растаяло, пропало, выпало какое-то важное и необходимое звено, оставив внушительную, зияющую дыру, пугающую своей глубью и теменью.
Все случившееся напомнило Жанке и другой случай, бывший с ней этим же летом. Так, пустяшный случай, но странным каким-то образом связанный с сегодняшним. Бегает в Больших Ключиках чей-то красивенький маленький песик, шустренький эдакий, пушистенький весь, беленький, игривый да милый на вид, ах, как хочется приласкать да погладить. Но когда Жанка однажды подманила его, потянулась к нему рукой, песик тот так огрызнулся, показал ей такие острые клыки, такой резкий оскал, что у Жанки все оборвалось внутри.
Женщина долго не выходила. Мужчина извелся весь, он все тревожнее поглядывал на избу старухи Кислициной, и Ленка не знала, как его успокоить. Они лежали на лужайке перед домом, заросшей густой и душистой пастушьей сумкой. Мужчина упорно молчал, кусая травинку. Ленка болтала ногами в воздухе.
— А что вы в городе делаете? — давно уж вертелось у нее на языке.
— Я? Работаю… В одном цехе тружусь.
— И нравится?
— Что?
— Ну, работа?
— Нравится, конечно, — удивленно посмотрел на Ленку мужчина.