Крайняя изба

Пока он заворачивает коров, сколачивает и усмиряет стадо, мужик понуро топчется на одном месте, чувствуя себя крайне неловко и сконфуженно.

— Ты меня не чужайся, Петро, — снова подходит он к подпаску, — я ведь как лучше хочу. Я серьезно, с намерением… Отцом ты меня можешь не называть, конечно.

Подпасок по-прежнему молчит, нагнув голову — этот вихрастый, чернявый парнишка, крепкий, скуластый, с тревожным, озабоченным выражением на лице.

Охлопав карманы штанов, достав кисет и бумагу, мужик, как равному, предлагает:

— Присядем, Петро.

Подпасок норовисто дергает плечом: постою, мол, не тяжко.

— Можно и постоять, — соглашается мужик и начинает кропотливо сворачивать цигарку. Парнишка исподлобья наблюдает за ним, кусает в волнении губы. — Я ж твою мамку давно знаю. Живем-то одне года, хоть и разно… Я и отца твоего знавал…

— Нет у меня отца.

— Есть, — спокойно возражает мужик. — Где-нибудь сейчас начальником заправляет. Ты в него пошел, боевой, головастый. Это хорошо, радуйся. Только совесть от матери бери… Как получилось-то. Мастером он заправлял на лесоучастке. А колхозников в те года всех на заготовки бросали. Вот и заарканил он там твою мамку. И все, между прочим, как у людей было: расписались, свадьбу сыграли… Да-а. А когда прикрыли участок, он ее на родину повез, на Кубань куда-то. Ладно, все хорошо. Приезжают, а там его другая с детьми встречает. Он ее (ту, другую-то) побоку хотел, видно, а мамка твоя сгребла тебя и обратно на Урал выбралась. С тех пор и живет одна.

— Не одна, — мрачно выдавливает подпасок.

— Ну, ясное дело… с тобой, — живо поправляется мужик. — Я-то уж третий год как овдовел… А мать я твою давно знаю. Она ведь до замужества у нас, в Воробьевке, жила… с дедом и бабкой твоими. После одна осталась… Дом-то родительский она, как уехать, продала, а когда вернулась обратно, выкупить уж нельзя было да и не на что. Хорошо, в Пешкове маломальская дешевенькая избенка нашлась.

Оглядываясь, словно бы за поддержкой, на женщину, которая беспокойно ходила неподалеку, мужик осторожно напоминает:

— Как, Петро?

— Что как? — не сразу отзывается парнишка. — Я-то здесь при чем? Ты хоть с матерью говорил?

— Не без того же.

— Ну?

— Ничего не знаю, говорит. Спрашивай, говорит, у Петра… хозяина моего.

Подпасок недовольно сопит, хмурится, на лбу его собираются глубокие, не по возрасту морщины.

— Чуть что, так ремнем стращает, — ворчливо высказывает он, — а тут — «хозяина моего». Сами уж небось обо всем договорились?

— Меж нами, конечно, есть согласие, — с гордостью заявляет мужик, — без тебя, однако, тоже никак не обойтись.

Они умолкают на время, стоят, задумавшись. Крепко задумавшись. Как же, шутка ли — этакий серьезный вопрос разрешить!.. Оба рассеянно смотрят по сторонам, на солнце, на коров, на шумную птичью кутерьму в небе.

Внезапно Петро спрашивает:

— Телятник-от нам когда срубите? Уж больно вы долго возитесь с ним.

— Телятник-от? — встряхивается мужик. — К осени, думаю, управимся… — И выждав немного (не спросит ли подпасок еще чего?), сам заговаривает: — А вы, значит, вместе с матерью в работе?.. С надоями как у вас нынче? Велик ли заработок?

— Какие, сейчас надои. Жара, половина коров стельными ходит… По девяносту рублей едва сходится.

Мужик понимающе кивает, успокаивает парнишку:

— Терпимо, ничего… Мы вон в Борисовке пол перестилали в клубе, так там у мужиков и этого не сошлось.

— Надежнее было за телят взяться, — досадует слегка подпасок, — нам весной предлагали с матерью. Нет, на коров согласились… А Гришка вон Перехватов каждый месяц теперь до сотни выпасывает. И маеты меньше. Загонит телят в осинник, и бродят они у него, мослы нагуливают. За них ведь платят.

— Ясное дело… конечно. С привесу оно завсегда лучше всходит.

Петро продолжает делиться заботами:

— А мне надо к осени одежку получше справить, в восьмой как-никак пойду.

— В восьмой уж? — удивлен мужик. — Вот молодец! Вот парень!.. Как учишься-то?

— Пятерки пока одне…

— Ну дак я же говорил, что ты башковитый.

Мужик опять полез за кисетом — другую цигарку свернул. Жадно затянулся, густо и духовито зачадил махорочным сизым дымом.

— Телятник мы к осени обязательно сделаем, — еще раз обнадеживает он подпаска, — дай только верх наведем.

— А после куда? Вас чего это председатель с места на место бросает?

— Не знаешь нашего председателя? — вздыхает мужик, — Нагнул он нас… Собрал плотников со всех деревень избу в Махнутино ставить. Ладно, поставили. А чтоб по домам распустить, разговору нет. Вот и стучим топорами лето. Живем по деревням колхоза, делаем, что придется, столярной и плотницкой работы везде хватает… Хранилище подновили в Россохах, клуб в Борисовке. Теперь вот с телятником вашим связались… Да по мне что, где ни работать!.. Меня ведь никто не ждет. Я где ни приткнусь — и ладно. А мужики по женкам соскучились, по ребятишкам. Фу, леший, — спохватывается мужик — он и забыл, что перед ним всего лишь подросток, рано повзрослевший, мужиковатый, но все-таки подросток. — Ты меня слушай, дурака. Я те наскажу.

— Уж так и соскучились, — не верит парнишка, — Семен вон Лагутин… женат-преженат, а все еще с девками озорует.

— Семен, он отродясь шалый… Я не такой, Петро. Ты не подумай чего. Я завсегда по-хорошему.

Следует прямой, строгий вопрос:

— Выпиваешь?

Мужик огорошен, скребет пятерней затылок:

— Случается, есть грех… Но опять же, какой я мужик без этого?

— Тут, поди, и буйный?

— Упаси боже. Смирнехонек я, когда выпимши… Прихожу, сразу спать. Покойница Дуся все меня, пьяного-то, чем попадя взвазживала… Ты ее помнить должен, она в Воробьевке продавщицей работала… Да, бой была баба, что говорить… И ведь моложе меня, а вот не убереглась… — Быстро, будто оправдываясь, мужик поясняет: — Болела она перед этим долго. Износилась в войну с детьми… сама не доест — все им. Я с фронта пришел, и то здоровше был, хоть и раненный дважды.

Подпасок пытливо вглядывается в мужика, что-то, едва уловимое, начинает теплиться в нем. Он говорит сбивчиво:

— Охота тебе связываться с нами?.. И хлопот ведь, и забот не оберешься… Я учиться еще собираюсь. Кончу десять, в институт поступлю.

— Вот, вот, — подхватывает мужик, — ты в институт, да и после еще неизвестно… а мать тут кукуй одна. Нынче ведь детки как? Оперился — полетел из гнезда. У меня вон трое, а кто где? При мне ни одного нету. Все разлетелись… Я понимаю, нет здесь вины вашей. Время теперь такое, жизнь другая… Мы вон раньше что, окромя земли, знали? — Мужик бросает окурок, растирает его носком сапога. — А вас и в космос-то, и черт-те куда тянет.

Солнце меж тем скатилось к горизонту. Кусты на той стороне реки кинули в воду длинные тени. Заметно посвежело. Коровы успокоились, широко разбрелись по полю. В лугах дружно и трескуче бьют коростели.

Угасает стрижиный гам над рекой. Птиц все меньше и меньше. И не так уж изломан и стремителен их полет, их падение с высоты на воду.

— Так что будем делать, Петро?

Парнишка отмалчивается, не поднимает глаз. Ковыряет кнутовищем землю.

— А, Петро?

— Мозговать будем, что делать, — бормочет подпасок. — Тут сначала мозговать и мозговать надо… Время нужно. С матерью разговор.