Кремль

Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина.

– Слышал я, слышал о делах ваших новгородских… – сказал он. – Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят. Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал – точно вот в окольничьи или в стольники произвел. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские – не знаю уж, к добру ли… – сказал он и вдруг оборвал: – Ни к чему все это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне?

– Кто с чем… – мягко улыбнулся Тучин. – Всякий своего ищет, отче… А тихая пристань всем нужна…

– Она в тебе… – обласкав его глазами, сказал Нил. – Не ищи в селе, а ищи в себе… Вот ваши новгородцы, слышал я, все какую-то новую веру придумывают – ты попробуй исполни до конца то, что старая от тебя требует, тогда, может, и придумывать ничего не надо будет…

– К старой много грязи земной пристало… – сказал Тучин. – Вот и хочется людям до источника светлого пробиться…

– Грязь, верно, очистить надо… – потупившись, сказал Нил. – Только источника задевать не надо, чтобы воды живой не замутить. И егда копаешь, смотри, для себя копай, а не для славы людской: «Или о истине пещися и умрети ее ради, да жив будешь вовеки, или яже суть на сласть человеком творити и любимым ими быти, Богом же ненавидимым…»

– Как же дорыться до источника воды живой? – спросил отец Григорий.

– Прежде всего душу очистить надо от суеты земной и всякого греха… – сказал Нил тепло; это была любимая область его. – Почитай об этом Иоанна Лествичника или Филофея Синайского – много у них бисера драгоценного обрящеши… Есть учителя, которые долгие богослужения предписывают, пост жесткий, изнурение плоти чрезмерное, но это слепые, которые ведут слепых в яму. Лучше немного помолиться, но от души. Пост тоже хорош, но и его с умом применять надо: лучше с разумом пити вино, чем без разума воду. Лучше помогать бедным, чем умерщвлять себя или храмы украшать украшениями, Богу ненужными. Вы же, если хотите спастися, прежде всего на очищение души устремляйтесь. Ум человеческий присноподвижен, стояти и безмолвствовати не может и не хощет, но ежели он производит и пшеницу, то он же засоряет душу и плевелами злыми. Вот за плевелами-то сими и блюди неусыпно: за помыслами чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия, гордости. Каждый помысл проходит в душе пять ступеней. Первая ступень – это прилог. Прилог – это мысль или образ какой, являющийся к нам без нашего зова. Вторая ступень – это сочетание, ответ ума на появление прилога. Затем идет ступень третья, сложение или благосклонное души нашей расположение к помыслу, ее согласие поступить так, как внушает ей помысл. Дальше идет ступень четвертая, пленение, когда ум и сердце наши, против нашей воли уже устремляются к появившемуся помыслу, хотят его провести в жизнь. А затем ступень пятая, страсть, склонность, уже обратившаяся в привычку, ведущую душу к погибели… Начинать борьбу надо с помыслом, пока он является только прилогом, когда злое семя не дало еще ростка…

– А как же бороться с прилогами? – спросил отец Григорий.

– Помыслы лукавые отсекаются прежде всего призыванием имени Господа Иисуса… – отвечал Нил и подумал: говорить ли им сразу о духовном делании или, как он это всегда с неподготовленными делал, оставить на потом?

Хотя Нил разговоров и опасался, но часто сам он находил в беседе не только усладу душевную, но и новые откровения для самого себя. В беседе истина часто показывала ему новый лик свой или открывалась вдруг в ней глубина, которой он сам в ней до того не подозревал. Иногда в беседе испытывал он окрыляющее чувство своего собственного роста. Он никогда не торопился открывать неподготовленным то, что ему с этих новозавоеванных незримых высот открывалось. Часто подъем этот рушил какое-нибудь старое верование, но Нил не смущался этим: слишком ясно чувствовал он Руку, которая вела его, и готов был подниматься с усилием все выше и выше, что там его, наверху, горе, ни ожидало бы…

– Так-то вот, други мои… – продолжал он и вдруг добродушно рассмеялся: Терентий, пригревшись на солнышке, мирно спал. – Притомился, знать, милая душа. Не замайте его, пущай поспит!..

И, снова понизив голос, чтобы не тревожить сна Терентия, повел гостей отшельник чудный по самому краю черных бездн души человеческой туда, где в ярко сияющем небе терялась гордая вершина.

– Не ищи в селе, а ищи в себе, это верно, – повторил он. – Но точно так же верно: не ищи в пустыне, а ищи в себе. Аспид, ядовитый и лютый зверь, укрывшись в пещере, остается все-таки лютым и вредным. Он никому не вредит, потому что некого кусать ему, но от этого добронравным он не делается: как только представится случай, он сейчас же выльет сокровенный яд свой. Так и живущий в пустыне не гневается на людей, когда их нет, но злобу свою изливает над бездушными вещами, над тростию, зачем она толста, на кремень, не скоро дающий искру… Уединение требует ангельского жития, а неискусных в нем убивает. Кого Бог возлюбил, того изъял он из мира в иночество, но не легче в иночестве жить, а часто труднее…

И, уже прощаясь, отец Григорий, играя пальцами в кучерявой бородке своей, вдруг спросил старца:

– Так… Но вот, отче, Иван много бед у нас наделал, татаре грабят Русь, а в груди каждого из нас есть сердце живое, которое мучится и просит, чтобы так на земле не было, а был бы во всем мир да любовь, – как же тут быть? Нюжли же оставить гордым да злым попирать людей Божиих безвозбранно?

Нил опустил глаза. И его иногда смущало искушение сие. Но он овладел собой.

– Прежде всего в себе самом ты Ивана-то или татар одолей… – сказал он тихо, но твердо. – А там видно будет, что дальше. Ты в себе-то татарину воли не давай… Что, до Ивана-то у вас в Новгороде рай был?

И когда к вечеру по морозцу все трое возвращались лесами в монастырь, отец Григорий опять обратился к Тучину:

– Ну, что скажешь, боярин: зря мы сюда приходили или нет?

Тучин ничего не ответил. В душе его было торжественно и умиленно. Он чувствовал, что старец не только словами своими, но всем своим существом поставил его на грани какой-то новой, ему еще неведомой страны, в которой среди цветов душ человеческих бродит, радуясь, сам Господь…

Нил, проводив гостей, удалился в келию свою, чтобы поработать над своим уставом о жительстве скитском. Но сегодня ему не работалось: одолевали сомнения. «Для кого ты все сие пишешь? – вопрошал себя старец. – Для всех или же для избранных? Ежели сказать для всех, смущается разум: не вместят сего все, а сказать для избранных, не принимает сердце: ежели спастися, то только всем». И кто-то третий, строгий, говорил властно, что не нужны эти заботы ни для всех, ни для избранных, что нужно заботиться только о душе своей: в ней – все.

XI. Стены кремлевские

Пышно сияла погожая осень над землей Московской. Москва шумела торгами своими бойкими, звоном колоколов церковных; постройками многочисленными: росла она, матушка, не по дням, а по часам, все такая же деревянная, все такая же деревенская, все такая же нелепая. В особенности шумно, и суетливо, и пестро было в Кремле. Толпы работного люда усердно трудились с восхода солнышка до захода его над разборкой старых стен и над возведением новых, которые медленно росли из песков Боровицкого холма. Гомонили, бесчинствовали и дрались, как всегда, холопы, дожидавшиеся с конями своих бояр, приехавших в Кремль к великому государю или в приказы. Снизу, от реки, на которой среди солнечного играния теснились барки тяжелые, длинными вереницами вверх и вниз по взвозу тянулись подводы со всем, что для работы надобно было. Получал рабочий человек о ту пору в день за шестнадцать часов труда три копейки – и цена эта считалась еще высокой. Хотя баран о ту пору стоил на Руси всего семь копеек, курица – две, ведро сметаны – пятачок, а фунт масла коровьего – полторы копейки и хотя для мужика всю одежу изготовляли зимой бабы из своего добра и она, таким образом, как будто ничего не стоила ему, – все же, несмотря на всю эту дешевку, все это добро было для мужика недоступно и он должен был довольствоваться капустой кислой, черными сухарями да водой.

Москвичи, от самого знатного боярина до последнего нищего, все ходили в Кремль поглядеть на постройку и подолгу стояли там, словно заколдованные. Пусть хорохорится Литва с Польшей, пусть недобрым шумом шумит еще народ новгородский, пусть иногда проскачет Москвой баскак татарский в сопровождении конников с длинными пиками, на которых конские хвосты мотаются, но – сила растет. И на ушко передавали бояре, к великому государю вхожие, что задумал Иван думу большую и что день освобождения, может быть, уже и недалек.

Вышел поглядеть на постройку твердыни и боярин именитый, князь Семен Ряполовский, хоромы которого тут же у Фроловских ворот стояли. В дорогом кафтане, в шапке горлатной – облака задевает, – степенно опираясь на посох, шел князь вдоль строящихся стен, и свежий речной ветер играл его величественной, во всю грудь, русой бородой. Бороды были на Руси тогда в чести. Борода имела религиозный смысл, служа явным доказательством отчуждения от ненавистного бритого латинства. «Те, кто бороду бреет, – говорили отцы, – и усы рвут, те образу Божию поругаются», и они распорядились соответственно: «Аще кто браду бреет и преставится, тако не подобает над ним служити». И чтобы еще больше произвести на легкомысленных впечатление, рассказывали они о некоем козле, которому шутники какие-то обрезали бороду и который, не стерпев «досады сицевы, самого себе убил до смерти, бия главу свою без милости к земли. Уразумеем, коль честно и любезно есть бородное украшение и бессловесну животину!..». Князю Семену не было надобности подражать отчаявшемуся козлу: борода его была красой и гордостью Москвы, как и славный род, и богачество его. И черный народ широко расступался перед боярином именитым и отвешивал ему низкие поклоны…

Не менее низко кланялись москвитяне и двум дьякам, которые тоже стенами растущими любовались: дьяку Бородатому, великому знатоку летописей, и дружку его, дьяку государеву Федору Курицыну. Переводчик апокрифического «Лаодикийского послания» с его стремлениями освободить «самовластную» человеческую душу от тех «заград», какие ставила ей вера, дьяк Федор был известен всей Москве как великий вольнодумец, что не мешало ему, однако, быть в большой чести у великого государя… Дальше, вызывая насмешки одних и жгучую зависть других, красовались несколько московских «блудных юношей». Поверх исподнего, до колен, платья на плечах их была накинута мятель, по-старинному – корзно, синяя, красная, зеленая, багряная, золотистая. Подол исподнего платья был обшит золотой каймой, а на рукавах были золотые поручи. Атласный откидной воротник был большею частью золотистый. На груди сияли золотые петлицы. Пояса украшены были золотыми и серебряными бляхами, бисером, дорогими каменьями. Мятель была из дорогого аксамита, расшитая шелками многоцветными. На голове красовалась шапочка из цветного бархата с собольей опушкой. А сапоги, сапоги!.. Шли они, «повесимши космы», – старый обычай брить голову выводился, – истасканные, нарумяненные, с намазанными губами, с подведенными ресницами и бровями. Отцы гремели обличениями против щапов сих, которые «велемудрствовали о красоте телесней, украшали ся паче жен, умывании различными и натираниями хитрыми, и ум которых плавал о ризах, ожерельях, о пугвицах, которыми засыпали они одежу свою, и шапку, и даже сапоги, о намизании ока, о кивании главе, о уставлении перстов…». Даже в церкви Божией блудные юноши сии, которые, по мнению отцов, «соблазнительнее жен человекам бывают», вели себя непозволительно: «Егда срама ради внидеши в божественную церковь и не веси, почто пришел еси, позевая и протязаяся, и нога на ногу поставляешь, и бедру выставлявши и потрясаеши, и кривляешися, яко похабный…» Но священные вопли сии оставались бесплодными: щапы продолжали блистать. Да и немудрено, что они батюшек не слушались: тут же, в толпе кремлевской, разгуливались эти самые батюшки в самых ярких рясах, упестренные и в богато «измечтанных сапозех»…