Кремль

По обширной, застроенной всякими хозяйственными постройками усадьбе сновало множество холопов. При виде князя они подтягивались и отвешивали ему низкие поклоны. Князь Семен был известен на Москве своей «людкостью», человечностью, наказания у него были редки, люди были хорошо одеты и накормлены и глядели весело. Умный вельможа не стремился идти против века, но не любил следовать за ним и вслепую.

– Голова-то, чай, нам не на то только дана, чтобы шапку горлатную было надевать на что… – говаривал он.

И если другие знатные люди содержали женскую половину, а в особенности дочерей в почти неисходном заключении терема, куда не имели доступа даже ближайшие родственники, князь Семен и тут вел свою линию, давал своим затворницам некоторую послабу и не подымал в отчаянии рук к небу, если кто-нибудь через забор видел, как его красавицы дочери качались в саду на качелях…

– Коли у девки стыдение есть, она и сама себя побережет, – говорил он, – а коли его нету, так ты хошь за семью замками ее держи, она все напрокудит… Чай, и сами холосты были, знаем!.. Порядок, знамо дело, блюсти надо, ну а по пустякам все же на стену лезть нечего…

Не успел князь с гостем подойти к крыльцу, как к нему с радостным лепетом бросилась его любимица, трехлетняя Маша, вся в золоте кудрей, вся в милых ямочках. Князь широко открыл ей навстречу руки:

– Машенька!.. Золотцо мое…

И, подхватив девчурку, он поднял ее высоко над землей. Девочка, вся сияя, гладила горлатную шапку его обеими ручонками, и на личике ее было восхищение.

– Ишь, какая!.. – очаровательно картавила она. – Ты и мне такую на торгу, батя, купи…

– Да зачем же покупать? – засмеялся князь. – Тогда лутче мою возьми… Стой на ножках, я на тебя ее надену.

Он опустил Машу на землю и, сняв с себя шапку, тихонько стал надевать ее на золотистую головку. Девочка растерянно расставила ручонки и ждала, как это все будет, но и головка ее, и плечики скрылись в шапке, и, возбуждая смех отца, и дяди Василия, и пожилой няни с добродушной бородавкой у носа, она стояла под шапкой неподвижно – только ножки маленькие виднелись внизу. И дворня, бросив работу, стояла в отдалении и улыбалась: Машу любили все.

– Ну, гоже ли? – смеясь, спросил отец.

– Го-о-оже… – нерешительно и немножко испуганно отвечал из шапки тоненький голосок. – Только ты лутче, батя, сними.

Князь, смеясь, снял с девчурки шапку и снова взял ее на руки.

– Нет, верно, тебе надо на торгу купить другую, – сказал он. – А эта великонька… Ну, беги с няней в сад.

И в отношении к детям князь вел свою линию. «Аще биеши младенца жезлом, – учили отцы духовные, – не умрет, но паче здравье будет. Любя сына своего, жезла на него не щади, наказуй его в юности, да в старости покоит тя…» Князь Семен на хребте детей своих жезла, однако, никогда не преломлял и краснел от досады, когда княгиня-мать иногда давала ребенку затрещину.

– Ну что ты дерешься? – говорил он сердито. – К чему это пристало? Коли ума нет, от этого его не прибудет, а коли есть, так ты словом бери, а не кулаком… Ох уж эти мне бабы!..

Но со всем тем, конечно, большая семья его была все же семьей своего времени и своего положения. Женщины все время проводили в рукоделиях легких, в примеривании все новых нарядов, в изготовлении все новых притираний. Всякая работа считалась для них позором. Даже кормить своих детей грудью было неприлично боярыне. Кормили женщин точно на убой и заставляли долго лежать, ибо женщина, чтобы нравиться, должна быть в теле. На которых лежание не действовало, те пили, чтобы растолстеть, какие-то особые водки. Тучность была в моде и у мужчин. И они должны были поражать обилием крови, и блеском червления ланит, и многоплотием. Мужчины подкладывали под одежду и в сапоги всякие штуки, чтобы казаться дороднее и сановитее. Отцы духовные обличали эти «сиятельные лица и светлость тела», но так как часто проповедник от многопищного и мягкого жития был сам поперек себя толще, то паства подталкивала один другого локтем в бок и посмеивалась в бороды… Отцы указывали на близкое истление, но и об истлении никто не думал, и все вместе с отцами весьма охотно предавали бессмертные души свои во власть бесу чревоугодия…

День для богатых и знатных людей проходил в обязательной праздности. Философы, в оправдание ее, ссылались даже на Геродота, который указует, что германцы праздность тоже почитали за честнейшее, а земледелие за самое низкое упражнение. Ничем не занятые богатеи, зевая, блуждали по покоям и по двору, шли к знакомцам и коротали с ними невыносимо долгий день в разговорах, пересудах, глумах и пианстве. И пьяницей считался не тот, кто, упився, ляжет спати, но «то есть пьяница, иже упився, толчет, бьется, сварится…».

Ежели богатеи и знать хотели убить время на охоте, отцы и тут восставали: «Кая ти нужа есть псов, множество имети? Кой ти прибыток есть над птицами дни изнуряти?» Стоило заняться музыкой, и это оказывалось сетями диавола. Диавол же был в зерни, в тавлеях-шашках и в шахматах… Единственно, что допускали отцы в качестве прохлаждения, была природа и заботы хозяйственные. «Аще хощеши прохладитися, изыди в преддверие храмины твоея и виждь небо, солнце, луну, звезды, облака овы высоци, овиже нижайше и в сих прохлажайся, смотря их доброту и прослави Творца тех Христа Бога. Аще хочеши еще прохладитися, изыди на двор твой и обойди кругом храмины твоея, сице же и другую, и прочая, такоже и двор твой, и аще что рассыпася или пастися хощет, созидай, ветхая поновляй, неутвержденная укрепи, прах и гной сгребай в место да ти к плодоносию вещь угодна будет. И аще хочеши вяще прохладитися, изыди во оград твой и рассмотри сюду и сюду, яже к плодоносию и яже к утверждению створи. Или аще не достало ти есть, изыде на поле сел твоих и виждь нивы твоя, умножающа плоды ово пшеницею, ово ячмень и прочая, и траву зеленеющуся, и цветы красные, горы же, и холми, и удолия, и езера, и источники, и рекы и сим прохлажайся и прославляй Бога, иже тебе ради вся сия сотворшего».

У князя Семена было, однако, свое любимое развлечение: он любил Божие благословение хорошего письма и добрые списки Божественного Писания, заставками доброзрачными украшенные. Он больно был бы рад иметь книги и иного содержания – он не монашил, как многие из его звания, – но о ту пору вся светская литература на Руси состояла из «Слова о полку Игореве» – отцам не удалось истребить его до конца, как они ни старались, – и «Слова Даниила Заточника», – которое неизвестный автор «писах в заточении на Белеозере и запечатах в воску и пустих во езеро, и всем рыба пожре, и ята бысть рыба рыбарем, и принесена бысть ко князю, и нача ее пороти, и узре князь сие написание, и повеле Данила освободити от горького заточения».

– Пойдем-ка в клеть, я покажу тебе кое-что, – сказал князь Семен, никогда не упускавший случая похвастать своими художественными приобретениями.

Они шагнули в светлую и веселую клеть.

– Погляди-ка вот на эту икону Святой Троицы, – проговорил князь Семен, показывая небольшой образ. – Из Новгорода привезли. Письмо новгородское сразу узнается по тому, что в золото отдает, а суздальцы – те пишут эдак в синь, мертвенно, я их не больно жалую. А эта вот работа Андрея Рублева: у него письмо эдак словно в дым, в облака ударяет. Говорят, это оттого, что много он вохры брал… Да это что!.. – с увлечением воскликнул князь. – Ты вот чего погляди…

Князь Василий невольно широко раскрыл глаза: на полотне была изображена женщина, и в лице ее было такое сходство со Стешей, что у него сердце загорелось. На руках она держала младенца, а долговолосые, кудрявые юноши казали младенцу рукописание какое-то.

– Что это? – спросил он.

– Это Богородица фряжская… – сказал тот. – У фрязей я ее и купил. И писал будто ее какой-то ихний хитрец именитый, вроде нашего Рублева Андрея. Ты погляди, только что не говорит! Эта-то не его письма, сказывали, а только с его Богородицы списано. Что, каково?