Крепостной Пушкина

Будучи человеком, вы взяли всю вину за собственную оплошность на себя, но Ольга к тому моменту находилась уже в положении. Что же делать? То же, что и все. Вы так и поступили, максимально мягко обойдясь с объектом ошибки. Вы устроили её брак за спивающееся существо дворянского статуса, снабдили средствами, продолжили помогать даже после того, как ваш ребёнок скончался.

Но разве полуживотное способно оценить деликатность? Надо отдать Ольге должное, она вполне удовлетворилась имеющимся, но вот её отец — нет.

Михайло Калашников затаил злобу на вас, дорогой брат, и заодно на весь род, к которому вы принадлежите.

Как существо, лишённое духа и представлений о чести, он долго вынашивал план мести. Ему хотелось отомстить вам достойно, но достоинство в его представлении ограничивалось деньгами. Михайло задумал разорить вас, нажиться на том и поглумиться после. Найдя сообщников (вы, вероятно, даже не догадываетесь, сколь интересная семейка кровососов обосновалась в имении среди ваших рабов: скажу только, что действительная власть над населением ваших земель — у них), он с радостью и большой охотой пускал вас по миру, год за годом помогая делам прийти во всё более плачевное состояние.

Так бы и всё и тянулись ещё лет десять, но что-то у мошенников произошло, и они рассорились. Михайло быстро проиграл в конфликте, как более мелкий зверь, и не знал, что делать. Тут на него вышли люди (с маленькой буквы, так как по факту то были представители Людей), предложившие помощь и потребовавшие её же.

Калашников согласился. Опуская подробности, — он должен был способствовать вашей смерти от рук преступников.

Я знал о замысле, разумеется, но нашёл лишним вмешиваться, ведь вера моя в вашу исключительность не допускала и не допускает возможности вашей гибели от рук подобного отребья. Поразить вас способен только равный.

Поэтому я, убеждённый, что ничего у них не выйдет, отдал другой приказ (не удивляйтесь несуразности, у нас параллельная система команд, и я выговорил себе право руководства, наступающее в определённый момент) на ожидаемый случай провала. Результат вы сейчас видите.

Это мой подарок для вас, Александр Сергеевич. Ваши враги мертвы, я приношу их в дар. Здесь была казнь существ, осмелившихся поднять руку на человека. Вы можете заглянуть в глаза предавшего вас Калашникова, поскольку я приказал срезать ему веки.

P.S. Чемодан ваш не сгорел, доложу вам. Его должны были украсть до заметающего следы пожара. Вы должны понимать причину.

С уважением, ваш брат, и, надеюсь, в будущем — друг».

— И что это за околесица? — спросил Безобразов, когда Пушкин дал прочесть и ему.
– Кроме того, что у вас действительно есть враг, я немногое понял.

— Вот и я не вполне понимаю, Пётр Романович, но письмо это писано левой рукой.

— Что с того?

— Значит автор не желает показывать свой истинный почерк так же, как истинное имя и лицо.

— Я бы сказал, что это нелепая, глупая и несмешная шутка, не видь сейчас столько загубленных душ. Кстати, кузен, а что там было о «народе обречённом»? Это о нас, что ли?

Вместо ответа поэт подозвал Степана и тоже дал почитать письмо, благо, написано оно было на русском.

— Давайте подождём, что скажет Степан, — предложил Пушкин.

— Степан скажет, что таких друзей — за... один орган да в музей, барин, — отозвался мужик, закончив чтение и начав заново.

— Зачем вы дали ему письмо? — Насупился ротмистр, но Пушкин только ухмыльнулся.

— Я показал вам это творение больного разума потому, что вы должны согласиться со мной, Петр, и согласиться добровольно, что давать письму ход нельзя.

— Что вы имеете в виду, кузен?

— Что автор — ненормален. При том обладает большой властью и силой. Доказательства лежат перед нами. И дать письму ход по инстанциям — значит подвергнуть вас опасности.

— Почему вы так думаете?

— Письмо я изучу поподробнее, но сразу могу сказать, что логика этого человека искажена и отравлена. Возможно, он фанатик. Упоминает некую организацию, все эти братья, люди, разум, человечество...

— Неужто масоны? — удивился Безобразов.

— Боюсь, что нет, мой храбрый друг, масоны действуют иначе, да и друзей у меня там... Откуда вы, к слову, знаете, что они ещё действуют, ведь масонство запрещено? — смог улыбнуться Пушкин.

Безобразов пожал плечами, видом показывая, что, мол, тоже ему секрет.

— Нет, я понимаю одно: вам нужно держать ухо востро, Александр, раз дело не в случайных душегубах, не в проворовавшемся Михайле, а в чём-то большем. Из Петербурга всё идёт.

— Думаете?

— Уверен. Вся дрянь оттуда. С жиру бесятся. И, кстати, пока не забыл — я принимаю ваше предложение о поступлении на службу, о которой вы говорили. Или, вернее, так и не сказали ничего толком.

— Вот как?! А Маргарита Васильевна не станет перечить?

— Баба?! Мне? Перечить?! — изумился ротмистр с тем оскорблённым видом, что так любят принимать находящиеся под каблуком у супруг мужья, когда кто-либо подвергает сомнению их главенство в семье.

— Не обижайтесь, Пётр Романович, я лишь беспокоюсь о вашем домашнем счастии.

— Пустое, кузен. Засиделся я дома, а так, быть может, и не скучно получится. Сдаётся мне, что... а, впрочем, не важно. Я согласен!

Мужчины пожали друг другу руки и раскланялись.

— Но я так и не понял, почему вы желаете утаить письмо от властей?

— Потому что его автор будет явно разочарован обратному.

— Гм.

— И ещё... Знаете, кузен, отчего я так сорвался в Болдино ночью, при всех ваших разумных доходах?

— Нет, но если желаете объяснить, то был бы искренне признателен.

Пушкин взял его под руку и отвёл шагов на двадцать от Степана, перечитывающего письмо раз уже в третий, с каким-то жадным вниманием.

— Я испугался, — прошептал Пушкин, — и был очень зол на себя.

— Испугались? — столь же негромко ответил Пётр. — Но чего именно?

— Денег, кузен, денег. Странно звучит, понимаю, но вся эта странность, ситуация... будто искушает меня кто. Так не бывает, показалось мне: долги, долги, безденежье, и вдруг — сокровище. На вот, держи миллионы! Ещё и Степка этот странный, вся подача... Да сразу после того, как старуха с косой на волосок от меня прошла! Я и струсил.