Крепостной Пушкина

В один из дней Степан не выдержал и решил сам навестить барыню (он быстро понял, что держаться следует подальше и на глаза попадаться поменьше, но на счетах это сказалось только хуже) с вопросом о турецких шалях для сестёр Натальи, стоимостью по девять тысяч каждая.

Степан приказал кучеру везти его в торговые ряды, набрал корзину свежих фруктов (то были его собственные лавки, приносящие каждую зиму приличный доход), после заехал на Апрашку, где на него работало несколько скупщиков товара сомнительного, чтобы не сказать краденого происхождения, и, взвесив за и против, отправился на Пантелеймоновскую улицу в дом капитана Оливье, где и располагалась квартира господ.

Хозяин несколько дней бился над задачей, вызвавшей у него трудности, и ожидаемо отсутствовал. Степан знал это потому, что Пушкин отправил записку с требованием найти и доставить какие возможно сочинения Декарта и Коперника и сколь можно скорее. Барыня же безропотно взвалила на себя всю светскую часть благородной жизни. В данный момент у неё проходил утренний приём визитов, куда менее формальный, чем обычно, ибо посетителей было лишь двое и «свои», а именно подруги её — графиня Дарья (Долли) Фикельмон, внучка фельдмаршала Кутузова, и Надежда Еропкина, с которыми что Пушкины, что Гончаровы дружили семьями.

— Таша (так звали Наталью близкие), — сказала Долли, когда та со смехом объявила, что должна покинуть их на несколько минут, чтобы узнать, не принёс ли «медведь-камердинер» требуемые шали, — зови скорее своего медведя сюда, я умираю от любопытства!

— Ах, Долли, тебе лишь бы шутить! — притворно топнула ножкой Наталья, внутренне очень довольная произведённым эффектом. — Он не так сильно несёт мужиком, как другие, но сюда? Право же...

— Да, Таша, зови, хоть посмотрим на того, кого твой муж отыскал в Сибири на каторге, освободил, тот оказался страшным богачом и дал клятву служить Александру до конца дней своих верой и правдой. — Поддержала подругу Еропкина.

— Не был он ни на какой каторге, — рассмеялась Наталья, — больно упитан!

— Но дерзок так, что хватит и на три каторги, — заметила Долли, — это ведь о нём вчера рассказывали случай с государем императором?

— Какой ещё случай? — остановилась хозяйка, внимательно посмотрев на подругу.

— Да будто бы вчера или позавчера государь возвращался со смотра — вы ведь все знаете, что он предпочитает открытые экипажи. Такой мужчина! И всегда найдётся дурень, что завопит во всю глотку: «Да здравствует государь император! Ура!». Тут уже вся улица начинает кричать «виват» в порыве чувств, ну, как обычно. А и не ведают, что государь того очень не любит, но вынужден терпеть, дабы не оскорблять любви верноподданных. И вдруг чуткий слух его императорского величества уловил нечто другое, непривычное. Государь остановил экипаж, встал во весь рост и грозно так осмотрел крикунов, так, что они умолкли и попадали на колени со страху. А один не упал, нет. Стоит предерзостно, глазами хлопает. — Графиня поднялась, изображая описываемую ею сцену так, как сама её представляла.

— Иди сюда! — говорит государь мужику. — Кто таков?

Тот и объясняет, мол, так и так, крепостной я Пушкина Александра Сергеевича, титулярного советника и мужа прекраснейшей в мире барыни. — Долли добавила последнее уже от себя, заметив, как побледнела подруга от упоминания императора.

— Что ты сейчас кричал? Говори! — а государь может быть очень строг, вы знаете. Все замерли, дышать боятся. Этот же охламон (приношу свои извинения, дорогие мои, но словом этим сам император изволил титуловать мужика), ничуть не потерявшись, отвечает, дескать, кричал он слова «Спартак — чемпион», поскольку растерялся от восторга видеть его императорское величество.

— И что это значит? — продолжал государь.

Мужик ответил, что кричал о знаменитой лошади, которую он где-то видал, и которая брала какие-то призы.

— Так значит Спартак — знаменитый конь? — уточнил государь. — А сейчас-то почему кричал? Я по-твоему, что - похож на лошадь?

— А дальше... — Долли замялась.

— Ну же!

— Не знаю, — призналась графиня, — передали только, что мужик что-то ответил и государь рассмеялся и подарил тому часы.

— Не может быть! И чем всё закончилось-то?

— Да тем и закончилось. Государь посмеялся, все посмеялись, да и всё.

— Тем более зови своего медведя, — вмешалась Еропкина, — сейчас всё и узнаем.

Степана провели в салон, где кроме вышеупомянутых трёх дам находилась пара лакеев, в напудренных париках по старинной моде и пышных ливреях с золочёными пуговицами, истуканами стоявших в углах. Степан знал лишь, что отзываются они исключительно на Пьера и Жана, хотя от рождения носили имена Ананий и Арсений.

— А вот и наш герой! — ехидно заметила Долли, когда сын Афанасиевич кланялся. — Шуба бобровая, а что это в руках — малахай?

— Ваша правда, барыня.

— Как звать тебя?

— Степан, сын Афанасиевич я, барыня.

— А фамилия у тебя есть, Степан? Или без надобности?

— Барановы мы.

Дамы рассмеялись, по привычке прикрываясь веерами.

— Ну расскажи нам, Степан Баранов, кто таков, что ты такое.

— Да брось, Долли, — Наталья мягко перебила подругу, — сперва по делу. Ты получил мою записку?

— Получил, барыня.

— И что же?

— Вот, барыня, — Степан поставил корзину с фруктами на пол, слегка распахнул шубу и достал два бумажных конверта, перевязанных голубыми лентами. Наталья спешно взяла их.

— Какая прелесть! — воскликнула барыня, обнаружив в них две прекрасные, тончайшие и тёплые турецкие шали. — Долли, Надя, посмотрите!

— Ого! — графиня кинула быстрый взгляд на шали и другой, более долгий и внимательный — на Степана. — Да ты и правда шит не лыком. Недёшево обошлись ведь?

— Недёшево, барыня.

— Ты должен звать меня ваше сиятельство, — Долли протянула руку и дотронулась легонько до ткани. — Узор великолепен.

— Как скажете, ваше сиятельство.

— И послушный. Ты ведь послушный, Степан?

— Не совсем вас понимаю, бар... ваше сиятельство.

— Ай, Долли, отстань от него, не видишь — растерялся бедняга, — Наталья была в полном восторге от столь быстрого исполнения желания, которое, говоря откровенно, смущало её дороговизной. Она вполне допускала, что мужик может потребовать подтверждения от мужа, что было чревато если и не отказом, то урезанием просьбы. Сейчас же она ликовала, испытывая неподдельную радость от мысли, как она будет дарить эти шали, в каком восторге будут сестры и как обрадуется её мать.

— Это правда, что государь одарил тебя часами, Степан?
– Спросила Еропкина.

— Правда, барыня.
– Не дожидаясь требований подтвердить слова, он извлёк из кармана великолепный золотой брегет с инициалами императора.

— Что же ты сказал государю такое, что он не наказал тебя за дерзость?

— Правду, барыня. Его императорское величество изволили спросить, не считаю ли я его лошадью. — При этих словах дамы вздрогнули. — Я отвечал, что лошадь не считаю, а всю Россию царь-батюшка в одной упряжке тянет.