Крепостной шпион

По приказу хозяина Анну Владиславовну унесли несколько девушек и опять заперли в доме, в той же самой комнате. Долгое время она была без чувств, а когда очнулась и попробовала вспомнить: что же происходило на сцене, то при всём желании не смогла этого сделать.

Между вторым и третьим отделением, когда гости, распахнув двери театра, высыпали во двор помочиться и выпить вина с бутербродами, Иван Кузьмич прошёл за кулисы — он желал наказать Татьяну. Сцену освещали хорошо, а за сценой царил полумрак. Бурса запутался обеими ногами в каких-то тряпках, налетел спиной на деревянную балку, потом перепачкал мелом ладони, покрутился на месте, накапливая злость и сориентировавшись, наконец, оказался перед каморкой, в которой обычно переодевалась прима.

Он хотел вырваться без стука и, ухватив со стены специально приготовленный арапник, своей рукою высечь приму до крови, но приостановился, услышав голос Прохора, своего телохранителя. Замер, пытаясь разобрать слова.

— Ну что ж с того, что ж с того? — бубнил Прохор. — Ежели барин велит, надо делать что велит. Он же не кожу с тебя спустил. Он тебе велел роль исполнять, ты исполняй. Тяжко тебе, понимаю. Но как быть? Исполняй.

Бурса приподнял занавеску и заглянул. В маленькой задней комнате, лишённой даже двери, куда он просунулся, отодвигая тяжёлый матерчатый полог, в свете свечного огарка еле заметно обрисовывались две фигуры: Татьяна сидела на полу у ног своего жениха, и Прохор осторожно гладил её волосы. Причёска распалась, и волосы висели вдоль лица Татьяны длинными дрожащими хвостами.

— Дурень ты, — сказала Татьяна. — Дурень. Не понимаешь. Мне даже в радость на сцене в таком виде такое делать. Вот пастушка жаль…

В ответ кашель и сопение.

— … Ты думаешь он унизить меня хотел? Ошибаешься. Он барин твой, Прошенька, не унизить меня хотел, не растоптать. Когда хозяин раба своего топчет ничего дурного в этом нет. Богом ему топтать положено. А он антихрист божию душу мою изгадил всю, и сделал… — голос Татьяны сорвался, — сделал это со мной, ирод.

— Ну что же, что же он сделал-то? — почти по-бабьи запричитал Прохор. — Что ты такое говоришь-то, голубка моя, что же такого он сделал-то?

— А ты сам не знаешь? В Содоме да Гоморре устыдились бы того, что у нас на театре за обычное дело представляют. Пастораль эта, пастораль. А был «Золотой осёл», помнишь? Что с Марьей да Иваном тогда сделали, помнишь? Ты сам декорацию подправлял помнишь ведь!

— Помню, — горьким эхом отозвался Прохор.

— Убей его, — вдруг попросила Татьяна. — Как же приятно кровь ему упустить, — речь её немного сбивалась. — Ты не знаешь, а я знаю, говорили, и девки, и Марья, прежде чем с мужем своим бежать его ножичком-то поковыряла. А Матрёна-покойница кофе им раскалённым плеснула в рыло. Кофе им, ах ты, кофе. Убей, Прошенька, убей! Кофе.

Бурса опустил занавес и слушал теперь сквозь ткань. В каморке было тихо. Бурса ждал.

— Убью, — еле различимым шёпотом пообещал Прохор. — Но не просто. Я тело его хоронить от других должен. Я тело это растопчу.

Так и оставшись незамеченным, Иван Кузьмич вернулся в залу. Уже сидя в мягком кресле, он ощупал подушечкой большого пальца свои шрамы на теле, и на лице. Злости не было в Бурсе. Он не спешил — он отложил жестокую забаву на завтра.

Глава 6

Самая дальняя дорога была у помещика Мстислава Кокина. Ему до своей усадьбы нужно было по хорошей погоде со свежими лошадьми часа четыре добираться. А самое близкая у Чернобурова. Небольшое усадебка Чернобурова была почти тут же в пяти вёрстах, за холмом.

Обычно, после спектакля гости оставались ужинать и разъезжались не сразу, кто поутру, а кто и вообще через несколько дней. Погода была ясная, дорога сухая, а звёзды просто сияли на небе.

С Бурсой остались, на сей раз, Полоскальченко и Растегаев. По приказу Ивана Кузьмича ужин накрыли в саду в большой беседке. Как часто это делалось, за стол, наравне с хозяином и гостями, посадили половину борского гарема. Девушки, довольные тем, что смогли поразмяться наконец-то на свежем воздухе после закрытых душных комнат, все были веселы и покорны. Так что сад мгновенно наполнился их голосами и мелодичным смехом.

Почти каждый из новгородских помещиков имел по своему гарему. Само слово «гарем», взятое из восточной сказки, было в ту пору модно. Но, конечно, русский крепостной гарем мало чем походил на настоящий, восточный. При матушке Екатерине Алексеевне подобные вольности были лишь средством тихой сельской забавы.

Но время шло, и теперь собирание гарема стало похоже на собирание коллекции монет или улучшение своей конюшни дорогими породистыми рысаками. Каждый помещик стремился перещеголять другого по красоте своих девок, их образованию, нарядам и количеством. У каждого были свои правила. Например, Кокин не допускал до своих женщин, подобранных из крепостных девок, никого чужого. Только приятелям их показывал. Заставлял пройти через гостиную или по саду с зонтиками в руках, разодетых, расфуфыренных. И опять под замок, в женскую половину. За провинность, правда, как и прочие, бил кнутом.

Другой помещик по фамилии Ребоконь не гнушался и бабами — прикупал со стороны понемножку, и стремился не столько к качеству своей коллекции, сколько умножал её численность. В его усадьбе некоторые бабы по специальному разрешению могли иметь и мужа. Лишённый всякого вкуса Ребоконь брал широтой замысла. На Ивана Купалу он устраивал где-нибудь на озере или на реке большой женский праздник, где выставлял себя самого королём, Вакхом. Иногда не брезгую и картонной разрисованной короной, украшенной золотыми блестками, стекляшками.

Иван же Бурса весь свой гарем сориентировал на театральные представления. А после спектакля любил устраивать по хорошей летней погодке вечера на воздухе с выпивкой и бабьим турниром. Стол утопал в специально собранных лесных цветах, было зажжено более трёх сотен свечей. Не допускаемые в беседку наёмники, находясь за пределом светового круга, в тёмных аллеях парка жгли костры. Иногда звучали пистолетные выстрелы.

Бурса послал за Анной Владиславовной. Но несчастная перепуганная до смерти отвратительным спектаклем ещё не настолько оправилась, чтобы ходить.

— Может на ручках её доставить?

Предложил шустрый Микешка, но Бурса отрицательно качнул головой:

— Не надо. И без неё теперь хорошо.

Чем сильнее разгоралось веселье, чем громче звенела песня, тем сильнее нервничал Растегаев. Получив от Константина Эммануиловича вперёд в солидную сумму, он должен был действовать строго по намеченному плану. А план всё ускользал и ускользал от него.

Аглая, раскрасневшаяся от вина, сидела рядом с Бурсою, и в руке её сверкал, отражая свечи, серебряный кубок. Давешнее ранение никак не сказывалось на ней. Она задавала тон веселью, и это уже совсем не нравилось Михаилу Львовичу Растегаеву.

«Но как же я могу в карты проиграть в первый же вечер? — размышлял он, — когда мы вообще играть не садились. Нужно было сразу сказать: продать привёз, задорого, но продать. Чего было огород городить? Теперь как я её продам? Сегодня уж какие карты? А завтра уезжать надо. Если в назначенное время в Петербург не вернусь, плакали мои денежки, плакали. Нужно придумать что-нибудь! Идея нужна!»

— А ты б зарезала Витьку, если б хозяин велел? — спрашивал Бурса, подливая в бокал Аглаи ещё вина. — Скажи, только правду.