Многие зимы вам, многие лета!Я отвалю на гудящий вокзал,в тамбуре жизни зажгу сигарету —эй, суховей, поворачивай вал.Только однажды случится нежданно —сердце припомнит свои берега?Где-то в Америке у океанавсех-всех окликнет душа-пустельга.Мать и отца возле детства на страже,верных друзей из расплывчатых лет,даже того гармониста на пляжес грудью в медалях и шапкой монет.Многое вспомнится. Ухнем с размахув
семидесятые – полный прогон:из сухофруктов компота добавкии потихоньку играет гормон.Вспомнится снежное утро с портфелем,с инициалами торба в руке,ввек не забыть, как заклеила клеембелую стрелку на чёрном чулке.Хлебом единым корми нас, о Боже,старую песню играй, гармонист!Счастье всегда – раздувная гармошка,счастьице, счастье, лирический свист.
* * *
«Перестаньте, пожалуйста, ныть!Что вы ноете? Слышат вас дети!Потрудитесь вы тут не курить,лучше медикаменты попейте!Что вы, право, лежите весь деньна диване бесформенным теломи с такой головой набекрень,не служа молодежи примером?»Раздаются всё чаще вокругэти возгласы, полны волненья,от коллег, и друзей, и подруг,министерства здравоохраненья.Позитивный сосед-инвалидс половиною мозга Петренкокостылями мне в стенку стучит,а моя на диване лежити рифмует: «Петренко-говненко».
* * *
Не Герцен ли итог подвёл?Он фразу произнёс чеканно:«Мы вовсе не врачи. Мы – боль!»И умотал в Европу рано.Но слово ведь – не воробей,и на мякине не поймаешь.Глядишь, выходит из дверейнеолитический товарищ.Он исподлобья в мир глядит,как будто в мусорную яму.Так ковыляет инвалидвсегда чуть косо, а не прямо.Ах, Александр Иваныч, гольмы перекатная по свету —стихи, нервишки, алкоголь.Так и живём. Другого нету.
* * *
Так проснуться, чтоб снова рукою коснутьсядорогого, родного лица!Снова в кухне летают тарелки и блюдца,тостер сушит два белых хлебца.Мелет чушь электрическая кофемолка,кофеварка бурчит. Вьётся дым.Мир задолго до нас и останется долго.Надо жить по законам простым.Повоюем на кухне на полную силу,ты мне слово, а я тебе – дваИ помиримся, кофе попьём. Ну, вспылила.Это счастье и есть? Нет и да.
* * *
В желтизну эмигрантских газетя внесла свою лепту, ей-богу,на последних страницах тех летвдохновенной статьёй некролога.Там, свои поправляя дела,отпевала я чью-нибудь душу,невесёлую службу несла —cорок баксов, и выйдешь наружу.И ещё сочинишь много строк,даже станешь слегка знаменита,но пределом мечты – некрологи покойник, не вяжущий лыка.Борзописец такой же, как я,как умру, то
не надо мне стансов,напиши некролог спохмела,напиши некролог в сорок баксов.
* * *
Этой ночью кончились сигареты.Вот иду на улицу – может, кто-тос сигаретой пройдет переулком света.И полночи около переходаошиваюсь, каменную скамейкуобживаю. Время плетётся длинно:фонари и звезды, на батарейкетелефон. Апрельская ночь пустынна.Человек из времени, где проулокозначал прохожего с полувзгляда,улыбаюсь – в куртке нашла окурок!Мне так мало ночью для счастья надо.
* * *
На телеге еду, вверх смотрюсквозь лепные облака на солнцев самом лучшем солнечном краю —может быть, ещё туда вернёмся?Там в большом июне дрозд певучнад зубчатыми колами сада.Память-попрошайка ищет ключ:«Ты не знаешь ли туда возврата?»Хорошо бы провести осмотрогорода, сада старых яблонь,дымом окурить их от щедрот.Ты хоть помнишь запах? Нет, не ладан.От кострища дым валил в луга,дрозд стремглав летел над частоколом.Жизнь прошла, и вся тут недолга —уходя замечу не с укором.
Сергей Королёв /Аугсбург/
Четвертый архив
I
Чертенок седьмого порядка Микитка ловко прихватил Сан Саныча за локоть и потащил вдоль унылых коридоров канцелярии. Полы в здании были выложены старым истертым паркетом. Местами плиток недоставало целиком, местами они были сколоты наполовину. Краска служебного светло-зеленого оттенка шелушилась и обнажала реликтовые слои предыдущего колера. Серая от старости штукатурка осыпалась, стыдливо оставляя толстый слой пыли на подоконниках. Адская канцелярия была местом обжитым, по-домашнему уютным, однако здесь добрую тысячу лет шел ремонт, на завершение которого уже никто не надеялся.
Микитка, долговязый черт с облезлым, праздно болтающимся хвостом и прыщавой физиономией, чем-то походил на гимназиста-переростка.
– Какие люди хаживали по этим коридорам, какие люди!.. – тараторил он. – Один Ошо чего стоил!.. Мощный был старик! Направо, пожалуйста.
Сан Саныч повернул направо. Из ближайшего кабинета раздался рык и повалили клубы дыма.
– Фаина Иннокентьевна, сколько раз можно повторять, здесь не институт благородных девиц! На работу будьте любезны являться голой! – ревел демон-полуволк и судорожно чесал задней лапой за ухом. – Вы же не по блату сюда попали! У вас в лучшие времена, помимо мужа, до трех любовников водилось! Это не считая мелких связей без видимой сексуальной ориентации. Кого вы стесняетесь?
– Не могу я, Амон Викторович, не могу. Вас я душой и телом люблю, – голосила Фаина Иннокентьевна и почесывала Амону Вик торовичу хребет, – но посетители ваши – сущий кошмар! Они воняют! Как можно в этой вони голой сидеть! Я женщина! Скажите им, чтобы одеколоном пользовались!
– Вы, Фаина Иннокентьевна, не женщина, а дитя малое! – завыл Амон Викторович и лизнул Фаине Иннокентьевне ногу. – Это же ад! Ад! Понимаете?.. А посетители мои – демоны! Они должны плохо пахнуть. У них работа такая!
Сан Саныч невозмутимо шагал мимо кабинетов, слушая беспечную болтовню Микитки.
– А римских Пап сколько тут побывало? Уж никак не менее двух сотен! И каждый Папа – глыба! История в лицах! Теперь в лифт, будьте любезны.
Сан Саныч вошел в лифт. Настенные канделябры в виде драконов держались на честном слове. Позолота на подсвечниках облетела, лампочки электрических свечей почернели от копоти, но одна всё же горела. Микитка нажал подземный 82-й этаж и продолжил:
– В этом лифте я сопровождал саму Елену Петровну Блаватскую! Какая женщина!.. Её все чины вплоть до второго порядка боялись! А патриархи! Патриархи!.. Грозные люди! Один до того лютый попался, что вот этим канделябром чуть было мне череп не раскроил. Я ему: «Вам к Маммоне Валентиновичу. Он у нас мздоимцами заведует». А он мне: «Изыди, нечисть! Убью!» И за канделябр! Да, вот и приехали. Ваша дверь вторая налево. Всего хорошего.