Крест и корона
Шрифт:
— Но я не могу взять этот медальон, он слишком дорог для тебя.
Моя кузина помедлила, словно опасаясь облечь мысль в слова, а затем все-таки произнесла:
— Я хочу, чтобы он защищал тебя, когда ты станешь фрейлиной.
Я знала, как сильно ненавидит Маргарет короля, который погубил ее отца. Она ни разу не сопровождала свою старшую сестру Элизабет, когда та бывала при дворе.
— Я все время буду при королеве Екатерине, — напомнила я ей. — Моя мать полностью доверяет королеве. И мне абсолютно нечего бояться, пока я нахожусь у нее на службе.
— Да, Джоанна, королева — чистая и благородная женщина. Но ты все-таки
Я посмотрела в глаза Маргарет, в которых отражались умирающие язычки пламени из камина, и мне стало не по себе.
Я надела медальон на шею.
— Хорошо, кузина, я буду всегда его носить. Надеюсь, теперь ты больше не станешь беспокоиться обо мне?
Маргарет обняла меня.
— Спасибо, — прошептала она, и я, потрясенная, почувствовала у себя на щеке ее холодные слезы.
6
Лондонский Тауэр, май 1537 года.
Я понимала: тут что-то не так, слишком уж широкой оказалась кровать.
Каждое утро перед рассветом помощник ризничего звонил в колокол, я садилась, осеняла себя крестным знамением, потом шарила по полу возле своего соломенного тюфяка. Он лежал на полу у стены послушнической спальни рядом с тюфяком сестры Винифред с одной стороны и сестры Кристины — с другой.
В непроглядной темноте спальни мы на ощупь находили свои сложенные хабиты — они лежали рядом с тюфяками, куда мы клали их несколькими часами ранее, — и быстро одевались. Через несколько минут желтоватый свет начинал пробиваться внутрь сквозь щель под дверью: двадцать четыре монахини Дартфорда с зажженными лампами проходили мимо нашей комнаты парами, направляясь на лауды. Мы дожидались, когда пройдет последняя пара, а потом занимали свои места в конце и по каменным ступеням спускались в церковь.
Но сегодня утром кровать была слишком мягкой и широкой — я поняла это, дотянувшись пальцами до ее края. И не только это показалось мне непривычным. Густой теплый свет щекотал мои веки. Нежели солнце уже встало? Нет, это невозможно: ни одна монахиня или послушница в Дартфорде не могла проспать лауды. Даже если у нас болел живот, если горло жгло огнем, если чресла изнывали от месячных, мы все равно шли по каменному коридору на первые молитвы. В противном случае нас ждало строжайшее наказание на капитуле.
Я хотела было подняться и узнать, что случилось, намереваясь загладить свою вину, но странная тяжесть прижимала меня к постели. Я не могла открыть глаза. Постель словно затягивала меня. Какая-то часть меня противилась этому, но другая — гораздо большая — желала подчиниться этой тягучей черной пустоте.
По прошествии некоторого времени пустота исчезла, и я оказалась на огромном поле в толпе людей — слякоть, толкотня, смех, ругань, красные от вина лица. Я снова была на Смитфилде. «Ты спишь, Джоанна, — сказала я себе вслух. — Тебе ничто не угрожает». И в самом деле, теперь мои ноги словно парили над грязью. Я плыла, летела над толпой. И никто меня не видел.
Потом я увидела ее, и меня повлекло к земле. Она шла далеко впереди, но я узнала ее по так хорошо знакомой мне гордой походке, манере никогда не сутулиться и распрямлять плечи, когда что-то вызывало ее неудовольствие.
Я хотела как следует рассмотреть ее, прикоснуться к ней, но внезапно меня охватил ужас. Я больше не чувствовала себя в безопасности в этом сне. Он превратился в реальность.Я позвала ее, но она меня не услышала.
— Мама, помоги мне! — изо всех сил закричала я. — Не позволяй им забирать меня в Тауэр!
Моя мать повернулась, взгляд ее остановился на мне.
— Ты обещала, — сказала она. — Ты обещала ей, что никому не раскроешь ее тайну.
Я напряглась.
— Кого ты имеешь в виду?
Черные глаза матери сверкнули.
— Ты прекрасно знаешь кого, Хуана. Era una promesa sagrada. [12]
Теперь уже я покачала головой.
— Нет, мама, нет. Ты не могла об этом знать. Тебя там не было. Ты ведь к тому времени уже умерла!
12
Ты дала торжественную клятву (исп.).
Произнеся эти слова, я словно рассеяла чары и прогнала мать, потому что она исчезла в толпе, а вместо нее появился сэр Уильям Кингстон.
— Я не хочу возвращаться в Тауэр, — сказала я.
— И не надо.
Неожиданно чьи-то руки забросили меня на вершину небольшой груды веток, из центра которой торчал столб. Меня привязали к нему за талию грубой веревкой, и вскоре оранжевые языки пламени принялись лизать ветки у меня под ногами. Вокруг галдела глумящаяся толпа: зеваки радовались моей смерти, как радовались смерти Маргарет.
Я попыталась разорвать веревки, но это оказалось мне не по силам. Дым столбом поднимался вокруг. Еще несколько мгновений — и начнется мучительная агония.
— Помоги мне, Господи! — воскликнула я. — Молю Тебя — прости меня, пошли мне спасение!
Дым рассеялся. И тут сверху соскользнула фигура — красавец в серебряном рыцарском нагруднике. Фарфоровая кожа, голубые глаза и золотой нимб на кудрявых светлых волосах. Пораженная, я поняла, что знаю его. Это же архангел Гавриил, посланник Божий, спустился с небес, чтобы спасти меня.
— Ты не почувствуешь боли, — сказал он.
Вокруг меня плясали языки пламени. Мои руки, ноги, даже волосы были охвачены огнем, но я действительно не чувствовала боли. Я испытала такое облегчение, что даже засмеялась от радости. Я понимала, что неуместно веселиться в присутствии самого могущественного из архангелов, но сам Гавриил тоже смеялся. Веревки, связывавшие меня, опали, и я воспарила вверх. Мы начали кружиться вместе, мы танцевали в небесах.
И тут я почувствовала прикосновение чьих-то рук. Кто-то невидимый тряс меня за плечо.
Светящиеся голубые небеса, в которых я танцевала, начали темнеть, архангел Гавриил задрожал.
— Нет! — закричала я. Но все рассыпалось, словно корабль, налетевший на скалы. Архангел оставил меня, лишь напоследок блеснул его золотой нимб.
Тут я проснулась и в ужасе отпрянула от склонившейся надо мной женщины. Ее лицо было настолько же некрасивым и заурядным, насколько прекрасным и нездешним выглядело лицо Гавриила. Незнакомка смерила меня исподлобья взглядом: глаза у нее сидели глубоко под густыми бровями, как у злобного демона.