Крест мертвых богов

Локоть в пятнистом хэбэ задевает керамическую банку с сахаром, та валится на бок, катится по серому языку столешницы, вычерчивая путь белыми кристаллами, и летит на пол. Звон и вялое «извините».

Я извинила. А почему бы нет, сахар – не страшно, завтра уберут.

И одежду тоже. Бело-дымчатая откровенность пеньюара, кружевное бесстыдство белья в чужих руках, тонкая паутинка чулок. Тот, кому выпало копаться здесь, краснеет. Не вижу лица, но уши, толстая складка кожи под затылком, короткая шея плавно наливаются багрянцем. Даже жаль его. И белья жаль. Ненавижу, когда кто-то трогает мои вещи.

Понятые жмутся к стене, им неудобно присутствовать и вместе с тем любопытно, особенно Эмме Ивановне, которая служит в доме вахтером… нет, не вахтером, сейчас это иначе называется, но как именно – забыла. Главное, что Эмме Ивановне интересно, она тихо ойкает и время от времени качает головой, и дымчато-голубоватые кудряшки на голове дрожат вместе с нею. А Вадику, охраннику со стоянки, просто неудобно. И спать охота, зевает, стараясь не открывать рта, и жмурится.

Револьвер и письма нашли в комнате Данилы. Я не удивилась.

Револьвер и письма изъяли. Я не возражала.

Данила остался. Я не знала, как рассказать ему о смерти Гейни, поэтому молчала. В конце концов, он ведь не разговаривает со мной, ни вчера, ни сегодня, ни даже когда обыск шел.

– Яна Антоновна, мы, наверное, тоже пойдем? – голосок у Эммы Ивановны по-девичьи звонкий, неприятный в гулкой тишине. Я кивнула, пускай уходят, и она, и Вадик со стоянки.

– Что творится, что творится… – причитания доносились даже сквозь запертую дверь. Чудится, всего лишь чудится. У меня слуховые галлюцинации, от усталости.

И руки дрожат. Когда протоколы подписывала, то не дрожали, а теперь вот сигарету достать не могу. Да и зачем мне сигарета, вкуса все равно не ощущаю.

Наклонившись, я подняла кургузый пиджачок тоскливо-коричневого цвета. Неужто мой? Пожалуй, да. В этой квартире все мое.

– Что им было нужно? – нарушил молчание Данила. – Зачем приходили? Чего искали?

Не знаю. Руслан не сказал, не счел нужным. А я не настаивала на ответе. Я устала настаивать.

– Это тот, из ментовки, да? Который меня тогда взял? – наклонившись, Данила почесал коленку. Смешной он, вытянутая майка все той же, изрядно поднадоевшей болотно-пятнистой окраски, синие плавки и худые ноги с узлами коленей. – И теперь он к тебе прицепился? А второй тоже?

Второй? Тот, который называл Руслана «командиром», а со мной и поздороваться не соизволил? Который ходил по квартире, без стесненья заглядывая и в шкафы и под шкафы? Тот, который громким шепотом говорил что-то про везение и «верняк», при этом глядел на меня с таким видом, будто знал что-то донельзя тайное?

Да, он тоже из ментовки и тоже, как выразился Данила, прицепился. Все они ко мне прицепились. А вот адвокатом зря не пригрозила, и несуществующим пока знакомством с политиком или генералом. Глядишь, тот второй был бы повежливее.

На блузке из синей дымки остался отпечаток чьего-то ботинка. А в белосахарной пустыне разноцветными оазисами блестели глиняные черепки. Красиво.

– Так чего они хотели-то? – продолжал настаивать Данила.

– Ничего, – солгала я. – Иди спать.

Завтра. Я расскажу ему завтра.

Данила

Гудок, еще один и еще. Длинные, раздраженные, оттого, что до Данилы все никак не дойдет, что звонить бесполезно – все одно не ответят.

Ну да, пять утра на часах, за окном только-только светать стало, а он уже пятнадцать минут пытается дозвониться до Гейни. И пятнадцать минут слушает эти треклятые гудки. Навороченная труба, теткин подарок, жутко неудобная, норовит выскользнуть из ладони, а руки отчего-то потные, липкие.

Понятно, со страху.

Опять перетрусил, слабак. Вон небось тетка спокойная-спокойная, аж страшно становится от этого нечеловеческого ее спокойствия, будто обдолбанная, и улыбается нехорошо. Может, крышу снесло окончательно? А че, бывает, Данила сам слышал, что человек живет, живет, вроде нормальный, а потом раз – и полный псих.

Только психи улыбаются, когда надо плакать, и, сидя на корточках, ладонью сгребают сахар в кучу. Веник бы взяла. Или пылесос, а она нет, руками, и разровняла потом, принялась вырисовывать что-то.

Данила ушел, тихонько, чтоб не заметила. И Принца забрал, вдвоем как-то спокойнее.

Принц растянулся на Даниловых рубашках, тех самых, теткою купленных и ненадеванных ни разу. Так и висели в шкафу до сегодняшнего дня. Теперь вот на полу валяются. Поднять, что ли? Мамка б уже наорала за бардак…

Нету мамки, и Гейни не отвечает, а тетка с ума сошла. Чего теперь делать?

Чуть кольнула ревность: а вдруг она не спит? Вдруг с того трубку не берет, что не одна? Подцепила кого-нибудь и теперь… Нет, Гейни не такая, она не стала бы… или стала?

Отшвырнув трубу, Данила лег на кровать. Попробовать заснуть, что ли? А завтра часов в десять снова позвонить?

И все-таки он перепугался, подумал, что за ним пришли, и перепугался. А они не за ним, они к тетке… но все ж таки интересно, чего им от нее надо было?

Завтра. Она сказала, завтра расскажет.

Руслан

– Вот увидишь, завтра дело и закроем, – Гаврик пребывал в состоянии лихорадочного веселья, которое было непонятно и неприятно. – Револьверчик-то вот он!

Гаврик потряс пакетом, в который было заботливо упаковано обнаруженное на квартире гражданки Укревич оружие.

– И в рабочем, насколько могу судить, состоянии! Так что врала тебе твоя краля, командир!

– Может, не специально.

– Ага, конечно, нечаянно получилось, – Гаврик не любил отступать, и ошибок признавать не любил. Он вообще был на редкость упрямым созданием. Теперь если уж вцепился в Яну, то не отстанет.

Отчего-то было стыдно, как никогда прежде. И ведь по правилам же, и кой-какое основание для обыска имелось, и Яна не возражала, но… какого дьявола? Эта покорность, полусвятое спокойствие и почти умиротворение в ее глазах? Это вызывающее равнодушие к происходящему? Ни замечания, ни вздоха, ни жеста… королева на подмостках, публика в восторге замолкает.

А ведь обыск проводили нарочито грубо, чтобы вывести из себя, разозлить и напугать. Не испугалась, не разозлилась, не грозилась знакомствами, не трясла записной книжкой и не сыпала высокими именами. Молча отошла в сторону и наблюдала – за ним, за Русланом наблюдала, и за Гавриком с его суетливой старательностью, и за остальными.

Улыбалась еще.

– Чертова баба! – как-то само вырвалось, а Гаврик подхватил, закивал радостно, будто получил подтверждение своим догадкам.

– Чертова! А глазищи видел? Нет, ты видел ее глазищи? Натуральный психоз! Там же ничего человеческого не осталось…