Крест мертвых богов

Как выяснилось, отец Сергий священником не являлся, поскольку в свое время из семинарии был отчислен за крамольные взгляды, однако, по его словам, стремление нести людям слово Божие пересилило условности и запреты. Я не знаю, какие пути привели отца Сергия в наш город, но обосновался он здесь надолго, чему я, признаться, радовался, ибо ежедневные беседы приносили измученной душе желанный покой.

Естественно, что мои ежедневные отлучки, с каждым разом все более длительные, не могли остаться незамеченными. Я надеялся, что Никита спишет их на романтическую связь, однако недооценил прозорливость и воистину звериный нюх Озерцова. Тот не стал гадать и думать, просто как-то вечером вышел к разложенному отцом Сергием кострищу и весело поздоровался.

 – Вот шел мимо… а тут огонь. Найдется место?

 – Как для всякого ищущего, – отец Сергий подвинулся. Я же не испытывал от этой якобы случайной встречи никакой радости: всякий раз, стоило в моей жизни установиться хоть какому-то подобию равновесия, Никита тут же разрушал его.

 – Благодарю. А вы, значит, греетесь? – Озерцов огляделся, кивнул мне вместо приветствия и уселся на разостланную на голой земле газету. Костер был небольшим и горел не столько ради тепла, сколько ради удовольствия. Тонкие язычки пламени взбирались по сыроватым дровам, отфыркиваясь искрами, и даже шипели, поймав редкую каплю дождя.

 – Значит, вы – святой отец? А почему святой? И кому отцом приходитесь? – поинтересовался Никита. – И отчего тут обосновались, а? Церкви-то нету?

 – А нужна? – Отец Сергий подкинул в костер поленце, из тех, что вчера пилили. И снова возникла мысль, что неправильно это – церковь жечь, рушить, пилить на дрова и жечь. – Что важнее, дом или в нем живущий? Здание возведенное либо Тот, Кто возводил его?

 – Или тот, кто им пользуется, – оборвал начавшуюся проповедь Никита. – Красивые слова, за которыми ничего не стоит. Ты вот лучше скажи, почему одни живут, а другие умирают? Кто делает выбор?

 – Господь.

 – Неужели? – В руке Озерцова внезапно появился револьвер, мой револьвер, которому полагалось спокойно лежать в ящике стола. – Господь? Всего лишь некто незримый и вездесущий решает судьбу каждого человека? И твою?

 – И мою, – отец Сергий неотрывно смотрел на оружие. – Все в руках Его.

 – Проверим? – Никита крутанул барабан. – Одна пуля, один круг, по одной попытке на каждого…

 – Это грех.

 – Это способ проверить, нужен ли ты Богу. Или боишься? – Озерцов не собирался отступать, я же не вмешивался. Непостижимым образом это несуразное и даже в некоторой мере оскорбительное по сути своей предложение показалось мне логичным.

 – Если все в руках Его, если ты нужен, то Он не позволит тебе умереть… если милосерден, как утверждают, то простит грех. Так с чего бы не попробовать?

Отец Сергий молчал. А небо вдруг потемнело, набрякло влагой, которая, просачиваясь сквозь мокрую вату облаков, срывалась вниз мелкими частыми каплями октябрьского дождя. Огонь шипел, раздраженно и обиженно, огонь отползал, норовил спрятаться под поленьями да зарыться в толстую серую шубу углей.

 – Скорее надо бы. Неохота тут мокнуть, – Никита поежился и, снова крутанув барабан, приставил револьвер к виску. – Сергей Аполлоныч, если что… спасибо тебе.

Щелчок. Нервная Никитина улыбка да ледяные пальцы, которые крепко вцепились в рукоять револьвера. Ну вот, моя очередь, привычно все, ни волнения, ни страха, только капли дождя холодом касаются лица, очищают.

Осечка.

Опять. И нет ни удивления, ни радости. Протягиваю револьвер отцу Сергию.

 – Вы безумны, – он принимает оружие. – Оба безумны. Я не стану делать этого!

 – Станешь, – отвечает Озерцов. – Пусть все по справедливости… по решению Божию… по судьбе. – Теперь в руках Никиты «наган», его собственный, дуло смотрит аккурат в лоб отцу Сергию, а выражение лица таково, что не остается сомнений – выстрелит. Всенепременно выстрелит.

 – Давай, считаю до трех… либо сам, либо я. Только тут не револьвер, один выстрел – одна пуля. И не промахнусь. – Никита скалится улыбкой, слизывает с губ дождевую воду. – Раз…

 – Нельзя так… не по-людски, – отец Сергий приставил револьвер к виску.

 – Два…

 – Грех это…

 – Три…

Выстрел грянул, заглушив и шелест дождя, и шипение почти залитого водою костра, и прочие мелкие незначительные звуки.

 – Вот Господь и решил, – Озерцов подошел к телу священника, наклонился, забрал оружие и, понюхав, скривился. – Все по чести было, Сергей Аполлоныч, одна пуля из семи… на, забери и прости, что без спросу…

Револьвер вонял сгоревшим порохом.

 – Похоронить надо будет, а то нехорошо как-то, – Никита, присев на корточки, закрыл мертвецу глаза и, чуть подумав, прикрыл длинными волосами дыру в виске. – А я думал, что мой черед… не угадал. Пусть с миром покоится. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

 – Аминь, – я вяло удивился, что Никите известны слова молитвы. Револьвер непривычной уже тяжестью оттягивал карман, а усиливающийся с каждою минутой дождь смывал остатки эмоций.

Было ли мне жаль отца Сергия? Пожалуй, что нет.

Кажется, я потерял умение испытывать жалость. Кажется, я скоро стану таким, как Никита… безразличным.

Я ошибался. Я стал не таким. Я стал хуже.

Яна

Мне пришлось рассказать, утром, точнее, ближе к полудню – Данила спал долго, а разбудить я не решалась, тянула время, раскладывая разбросанные вещи. Неумело получалось, некрасиво, поотвыкла я как-то от домашнего хозяйства.

А потом Данила проснулся, и я рассказала ему про Гейни.

Быть тактичной не получилось, быть сочувствующей – тоже, оставалось просто быть такой, как есть. Зеркало молча играло отражениями, моим и Данилы. И квартиры. Сложный рисунок светотени на полу, сложный рисунок черных пятен на обоях, сложный рисунок Даниловых эмоций на его лице. Ребенок, который ничего не умеет скрывать.

– Это из-за тебя! – его голос разнесся по квартире, заполняя пустоту, больно ударил по ушам. Заткнуть бы их, чтоб не слышать.