Крест поэта

Маяковский спрашивает:

Почему

безудержно

пишут Коганы?

Были у Маяковского и у Есенина скоропалительные восторги пред новой эпохой, перед ее “переделыванием” всего и вся? Были. У Сергея Есенина — по-крестьянски, с оглядкой, у Владимира Маяковского — безоглядные: его “Брать пример с кого”, его поименные перечисления руководителей были, и это не ушло, не “кануло”, а повлияло.

И сейчас еще тошнит от симоновской холопщины:

Россия!.. Сталин!.. Сталинград!..

Да и только ли это, да и только ли у Симонова?

Мы на Урале, мальчишки-первоклассники, хороня крестьян, умерших от голода, опухшие от недоедания сами, зубрили наизусть, погоняемые ошалелыми учителями, эту преступную графоманию.

Смерть Есенина — беспощадное разочарование. Смерть Маяковского — тоже! Но — ни строки лжи у Есенина. Но — ни строки безверья и у Маяковского. Даже безграничная его ирония, даже в плавящей камни насмешке его не было “самоотторжения” от судьбы того человека, кого он высмеивает, Маяковский такой — плачет, злится, издевается, а все как бы и над собою, а все как бы вместе с тем, о ком говорит:

Сзади с тележкой баба.

С вещами

на Ярославский

хлюпает по ухабам.

Сбивает ставши в хвост на галоши,

то грузовик обдаст,

то лошадь.

Балансируя -

четырехлетний навык!
–

тащусь меж канавищ,

канавок.

И то -

на лету вспоминая маму -

с размаху

у почтамта

плюхаюсь в яму.

На меня тележка.

На тележку баба.

В грязи ворочается с боку на бок.

Что бабе масштаб грандиозный наш?!

Бабе грязью обдало рыло,

и баба,

взбираясь с этажа на этаж,

сверху и меня

и власти крыла.

Маяковский корит время, страну, людей, рычит, по-львиному поднимает “лапы”, а сам — добрый. Вот вам и суть поэта, поэта, грезящего уютом, порядком на Родине.

О том же — нежно, печально, печально Есенин:

Милые березовые чащи!

Ты, земля! и вы, равнин пески!

У совестливого — Владимир Маяковский требует осторожности, у разумного — уважения. Не торопись проходить мимо работающего вулкана, подумай о нем, о прошлом и о грядущем, ведь работающий вулкан — сердце поэта. Подумай о Сергее Есенине — голубом облаке, звенящем и неповторимом, плывущим над тобою, над краем твоим, Россией твоей, подумай.

Есенин, пускаясь по Европе, по ее странам, вроде аж насторожился — что там, в классическом обществе процветания и сытости? Они покончили с собою, улавливая запах великой безвинной крови, ползущей из Кремлевских ворот... Но первые жертвы — Николай Гумилев и Александр Блок.

* * *

Годы репрессий, годы запрета, годы застоя, не годы — десятилетия сделали свое дело: в столах писателей скопилось огромное количество произведений, не увидевших вовремя света, честных, нужных, принесших бы, если бы их напечатали сразу, по завершению работы над ними, большую пользу культуре, обществу, государству, особенно — нашим идеологам, политикам, бюрократии, совершенно отвыкшей от критики, дискуссий, нормальных противоречий, призванных выяснять истину, а не гробить нерасхожее мнение.

Запрет на Розанова, Бунина, Флоренского, Зарубина, Гумилева, Клюева, Пильняка, Ходасевича, Хлебникова, Волошина, Кузмина, Есенина, Булгакова, Зощенко, Ахматову, отречение СП от Пастернака и Солженицына, уничтожение Павла Васильева, Бориса Корнилова, Алексея Ганина, Дмитрия Кедрина, — выброшен из вагона электрички, думаю, не без участия “бдительных” сил. Да и Марина Цветаева — затравленная жрица. До сих пор неловко брать в руки ее книги: вернувшуюся на Родину, привезшую домой детей, довести до самоубийства! А Платонов?

Почему мы сейчас не показываем черную роль, злейшую роль в нашей литературе Леопольда Авербаха? Он первый начал топтать Платонова, первый призвал к травле, определив его, как “классового врага”. Рассказ Платонова “Усомнившийся Макар” не нашел защиты и у Фадеева, Серафимовича. Увы, к ним, усердно осуждая рассказ, примкнул и Шолохов. Правда, позже Шолохов “депутатски” возвращался к имени Платонова, но Платонова уже похоронили. Может, Шолохова мучил червь сомнения?..

Зависть, злоба, клевета, доносы часто в те годы сопровождали талантливого человека от первой его книги и до могилы. Почему так легко соглашались писатели отдать “во враги”, отдать на расстрел безвинного собрата?

Наши потомки никогда не забудут и не простят смерти Николая Гумилева, никогда. После “Реквиема” мы увидели в Анне Ахматовой, осмеянной, оскорбленной, истерзанной травлей, горем, трагедиями, черты России. Сына ее более двух десятков лет морили по казематам, вырастили, можно сказать, в тюрьмах. А за что? За отца, романтического поэта Николая Гумилева? За мать, поэтессу Анну Ахматову?

Кто творил беззакония? Разве один Леопольд Авербах? Разве сам Сталин занимался отправкой на каторгу писателей? Где та мафия? Где ее щупальца ныне? В каждой тюрьме скрипели широкоротые ворота. В широкоротых воротах стояли мелкие широкоротые палачи. Но от них, мелких палачей, убегали ступени вверх — до самой Спасской башни. И на каждой ступени дежурил “справедливый” палач.

Ягода Генрих Григорьевич (Гершель) — нарком внутренних дел, Агранов Яков Самуилович, первый заместитель Ягоды. Начальники отделов НКВД: Гай, Самуилович, первый заместитель Ягоды. Начальники отделов НКВД: Гай, Миронов, Паукер, Слуцкий, Шанин, Добродицкий, Иоффе, Берензон. Начальники Главного управления лагерей (ГУЛАГ): Берман, Нахим-сон, Френкель. Их заместители: Фирин, Раппопорт, Абрамсон. Начальники крупнейших концлагерей: Коган (Беломорстрой и ДМИТЛАГ: канал Волга — Москва), Биксон (СИБЛАГ), Сер-пуховский (Соловки), Филькельштейн (лагеря Северного края), Погребинский (лагеря Свердловской обл.), Мороз Яков Моисеевич, свояк Ягоды (Печорский лагерь). На местах начальник управлений: Абрампольский, Балицкий, Блат, Гоглидзе, Гоголь, Дерибас, Заковский, Залин, Зеликман, Карлсон, Кацнельсон, Круковский, Ленлевский, Пилляр, Райский, Реденс, Суворов, Троцкий, Файвилович, Фридберг, Шкляр (“Магаданский комсомолец”, 1989, 7 января.).

Некоторые палачи разделили участь собственных жертв: Ягода, Коган, нарком земледелия Яковлев (противоестественное сочетание — земля в руках палача!), а их кое-кто пыжится “присовокупить” к “жертвам сталинизма”! Мы не знаем еще имен писателей, отказавшихся уличать, доносить, сюсюкать. Мы не знаем имена чекистов, отказавшихся стращать, пытать, убивать. Но мы точно знаем, были такие писатели, были такие чекисты! И в те черные годы, и в годы менее черные... Надо назвать их имена, это — опора наша. Защита всего того, что осталось прочного, настоящего, необходимого нам и нашим детям!

Отъезд за границу соотечественников, призванных на русскую землю творить, возвеличивать ее, — потеря ужасная, и если бы многие не возвратились, физически или произведениями, потеря эта давила бы на поколения гораздо тяжелее, чем давит. Ну, допустим, вдруг потеряли бы Есенина? Потеряли бы Блока? Потеряли бы Маяковского? Представить страшно.

Самобытность, национальная ответственность их слова — на устах у народа, в сердце народа, в деле народа.

Хоть и говорит Евгений Евтушенко: мол, не всегда народ достоин уважения, но разве народ, потерявший миллионы сыновей в годы репрессий, виновен? Виновны троцкие, Сталины, “вожаки”, виновны “предводители”. А народ, любой — честный народ. С честными и умными вожаками — честный, а с неумными и бесчестными — несчастный.